Великий князь Русский (СИ)

Я оглядел густеющую толпу воевод и набольших: тяжело дышал Василий Сабуров, рядом с ним скалился белыми зубами Стрига-Оболенский, ковылял, опираясь на ратного, герой Битюга Беззубцев, с восторгом смотрел Илюха Головня, устало вытирал пот Леонтий Злоба, размазывая покрывшую лицо пыль в грязные разводы…

Подъезжали Вяземские, Сапеги, Мосальские, Чарторыйские, Сицкие…

Следом за шедшими в обнимку, ржущими и покрытыми пороховой копотью Образцом и Басенком явились новгородцы Овиновы, впереди которых Андрей Кутиха тащил тот самый бунчук…

— А где Шемяка? — нехорошо екнуло сердце.

И радость схлопнулась — мгновение все молча переглядывались, потом самые толковые зашипели команды, молодшие метнулись обратно, Волк вскочил в седло…

Где-то ржали кони и лязгало железо, покрикивали десятники, стонали раненые. А здесь, у шатра великого князя сделалось тихо, даже слышно, как хрустела под сапогами и рассыпалась в пыль сухая трава.

Мир пах полынью, солнцем, чабрецом и очень хотелось умереть.

Очень.

Потому, что Дима погиб, и я остался один.

Тело нашли через час, в куче убитых у ставки хана. Принесли его Волк, Ипатий, оглушенный в свалке и провалявшийся все время рядом с Шемякой, а еще Илюха Головня и его подручный Аким Татаров.

Белое без кровинки лицо, доспех со следами ударов, знакомый башлык на шее, расписные сафьянные сапоги. На одежде засохли черные пятна, на шитом золотом красном плаще кровь почти не видно, только пыль налипла. Кто достал Диму копьем сзади-справа, уже не узнать, и сорвать злость и горе не на ком. Я тяжело опустился на раскладной стулец:

— Стягом накройте… Великокняжеским…

Словно огромный кусок вырвали из меня. Как бы ни было трудно, как бы ни заедали дикие реалии XV века, всегда был рядом человек моего времени, соратник и товарищ. И вот хрен, нету.

Душило раскаянье, что после показной ссоры в Можайске мы так и не повидались, не посмеялись над тем, как развели Кичи-Мухаммеда. Ведь все, буквально все сработало, как хотели: пушки, вагенбург, пикейщики, тяжелая конница, легкие сотни, ловушка на Каширке. Все, кроме одного: зачем Дима полез в свалку сам?

Что-то маленькое упало в пыль рядом с носком сапога, я шевельнул головой, посмотреть, тут же плюхнулись еще две капли. Я что, плачу?

— Кичи Махмет царь убит! — радостно проорали на подходе к шатру.

Воин, вертевший на поднятой сабле золотой шлем запнулся и почти шепотом добавил:

— Шемяка зарубил…

Чуть не взвыл — ну что такое жизнь даже десятков огланов и ханов против одного Димы?

— Воину Христову и доброму пастырю, жизнь свою за паству положить не зазорно, — тихо повторил кто-то слова Мисаила.

Ближники негромко распоряжались обычными после битвы делами — приводили полки в порядок, отряжали людей собирать трофеи и хоронить мертвых, собирать раненых и грузить их на повозки…

Как бы ни хотелось сдохнуть, надо жить дальше, хотя бы для того, чтобы отдать Шемяке последние почести.

— Телегу подогнать, для князь-Дмитрия, — не то вопрошая, не то утверждая заметил Пестрый.

— Отставить телегу, — я нашел взглядом Басенка. — Станок пушечный, на нем повезем.

Когда все подготовили, мне подвели коня. Сокол тихонько ржанул, я похлопал его по крутой шее и передал повод стремянному, а сам скомандовал возчику:

— Трогай!

И пошел за наскоро вырубленной колодой, поставленной на лафет и укрытой стягом Спаса.

За спиной, после некоторого замешательства, спешились, разобрались по старшинству и зашагали рядом все наши.

До Москвы, куда уже были усланы гонцы с вестью о победе и гибели Шемяки, мы доправились за два дня. Больше всего по пути меня терзала мысль — что же будет со Стасей?

Но вопреки случившемуся после гибели Васьки, свое вдовство Стася пережила спокойно, только закаменела вся и ушла в дела. Основала в родной Вязьме женский монастырь, начала в нем стройку церкви Покрова Пресвятой богородицы с приделами во имя Георгия Победоносца и Дмитрия Солунского…

А потом приехала в Москву со всеми детьми. Маша ахнула — живой мертвец, ничего от прежней!

— Стася, родненькая, давай в Переславль поедем, по дороге в Троице помолимся?

— Не надо, — едва разлепила бледные губы великая княгиня. — Я в монастырь ухожу.

— Да как же…

— Господь мне знак дал. Сперва Васенька, нынче Дима. Молиться буду, чтобы остальные выжили.

И постриглась, став в своем монастыре первой игуменьей.

Маша такое решение подруги переживала тяжело, а я подумал-подумал и предложил:

— Ты говорила, что у нас мало детей, давай всех Диминых и Стасиных усыновим.

Вот так и появилось у нас еще четверо: трое девчонок и Дмитрий Дмитриевич, коему шел уже шестой год. Объявление об этом заметно притушило волнения среди князей и бояр, присягавших лично Шемяке. Так-то и Ахмылов новгородцев утишал, и у Вяземских не особо забалуешь, но все равно поганые шепотки, что я, дескать, задался целью извести галичское семейство под корень, все равно прорывались. Ничего, Хлус задачу получил, посмотрим, кто там такой умный. А Диму-младшего придется беречь, холить и лелеять — если и с ним что случится, боюсь, тогда вообще не отмоюсь.