Великий крестовый поход

Ингеборг однажды сказала Тауно, что с радостью осталась бы вместе с ними по ночам на палубе, но Ранильд велел ей ночевать в трюме, дабы с ней мог переспать любой желающий. Тауно покачал головой.

— Люди — жестокие создания, — заметил он.

— Твоя сестра стала человеком, — возразила она. — И неужели ты забыл свою мать, отца Кнуда или друзей в Элсе?

— Н-нет. И не тебя, Ингеборг. Когда мы вернемся домой… Но я, конечно, все равно покину Данию.

— Да. — Она отвела глаза. — У нас на корабле есть еще один хороший парень — Нильс.

Он единственный из всех моряков не пользовался ею и всегда был с ней приветлив и вежлив. (Тауно и Кеннин тоже держались подальше от этой трюмной подстилки; ведь ее тело теперь делили отнюдь не честные крестьяне и рыбаки. Им же самим хватало ласковых волн, игр с тюленями и дельфинами и текучих морских глубин.) На Эйян Нильс лишь грустно поглядывал издалека, а когда не стоял на вахте, то застенчиво бродил за ней следом.

Остальной экипаж общался с водяными только при необходимости, но не больше. Они брали пойманную ими в море свежую рыбу, но съедали ее молча, словно тех, кто ее принес, вовсе не существовало. Ингеборг слышала, как моряки ворчали себе под нос: «Проклятые язычники… спесивые… говорящие животные… хуже евреев… нам многие грехи простятся, если мы перережем им глотки, разве не так?.. ух, прежде чем воткну свой нож в ту голоногую девку, я с ней проделаю и кое-что другое…»

У Ранильда к ним было свое отношение. Когда несколько его попыток завязать дружбу наткнулись на решительный отказ, он начал их сторониться. Тауно поначалу пытался идти ему навстречу, но разговоры капитана оказывались или скучны, или попросту внушали ему отвращение, а лицемерить Тауно не умел никогда.

Но Нильс ему нравился, хотя они редко разговаривали — Тауно был по природе молчалив, если только не начинал сочинять стихи. К тому же по возрасту Нильс был ближе к Кеннину, и вскоре юноши обнаружили, что у каждого есть запас шуток и воспоминаний, которыми приятно обмениваться. Кроме прочих корабельных работ много часов каждый день тратилось на плетение из канатов большой сети. Нильс и Кеннин, не обращая внимания на бродивших рядом угрюмых мужчин, частенько посиживали рядом за этой работой, смеялись и болтали:

— …клянусь, единственный раз в жизни я тогда увидел удивленную устрицу!

— Ха, а я вот помню, давно — я тогда еще совсем был сопливой килькой — было у нас несколько коров. Повел я одну из них к быку одного своего родича. У дороги стояла большая водяная мельница, и еще издалека я увидел, что она работает. А корова-то хуже человека видит, и эта влюбленная дура только и поняла, что неподалеку что-то большое стоит да ревет. Тут она как помчалась вперед, сама мычит, даже недоуздок из руки вырвала. Я ее, конечно, скоро поймал — она сама остановилась, как только до нее дошло, что это не бык. Видел бы ты ее — такая стояла вся несчастная, будто проткнутый булавкой рыбий пузырь. Повел я ее дальше, а она ковыляет да спотыкается, словно ее по голове огрели.

— Хо-хо, дай я тебе лучше расскажу, как мы с парнями нарядили моржа в царские одежды моего отца…

Эйян часто присаживалась к ним — послушать и посмеяться. Она не изображала из себя важную даму, хоть у русалок есть такая склонность. Свои рыжие локоны она обычно распускала по плечам, кольца, ожерелья и шитые золотом наряды надевала только на время праздников и предпочитала охотиться на китов и бросать вызов опасному прибою на рифах, чем скучать дома. Живших на берегу она по большей части презирала (но это не мешало ей бродить по лесам и восхищенно любоваться цветами, оленями, белками, феерией осенних листьев, а зимой — белизной снега и сверканием ледников). Но некоторые люди, в том числе и Нильс, нравились ей. Она тоже не занималась любовью с братьями — то был единственный христианский закон, который Агнете удалось накрепко внушить своим детям, — но теперь мужчины ее народа уплыли неизвестно куда, а парни из Элса остались далеко позади.

«Хернинг» резал носом волны днем и ночью, в шквалы и в штиль, пока не достиг южных Оркнейских островов. Это произошло в светлый летний вечер перед восходом полной луны, в мягкую погоду с ровным ветерком. Тауно и Ранильд решили, что плыть между островами вполне можно и ночью, к тому же братья предложили плыть перед кораблем и высматривать дорогу. Эйян тоже хотелось отправиться с ними, но Тауно сказал, что кому-то придется остаться на корабле на случай возможных неприятностей вроде внезапного нападения акул, и когда они бросили жребий, ей досталась короткая соломинка. Она ругалась четверть часа подряд, ни разу не повторившись, и лишь потом успокоилась.

Вот почему она оказалась в одиночестве на главной палубе неподалеку от носового кубрика. Один из моряков сидел на марсе, скрытый от нее раздутым парусом, рулевой стоял под полуютом, укрытый его тенью. Все остальные, научившиеся доверять братьям в том, что касалось моря, храпели внизу.