Великий лес

И Николай, и Хора, и Костик — они тоже сидели за столом, обедали — вдруг словно языка лишились.

Николай опомнился первым, повернул волосатое лицо к Шламаку и выглядывавшему из-за его спины Апанасу Харчене, буркнул:

— Скажите толком, чего вам надо.

— Я толком говорю: ваша хата должна сдать для немецкой армии кожух, пару валенок, пару рукавиц и шарф, — повторил Шламак.

— А где я их возьму? — сверкнул глазами Николай.

— Свои отдай.

— А сам что — голышом ходить буду?

— В хате и голышом можно посидеть. — И, уже не глядя на хозяев, Шламак повернулся к вешалке, приказал Апанасу: — Некогда тут валандаться, бери, что видишь!

Николай вскочил из-за стола, сжал кулаки:

— Я тебе возьму!

— Ах, ты так? — взревел Змитро. — Ты мне угрожать? — и рванул с плеча винтовку. — Да если я немцам скажу, что сын у тебя председатель сельсовета… Ты знаешь, что с тобой будет!

И осел, обвял Николай. Только затрясся весь. А Шламак был уже возле вешалки, хозяйничал, швырял на руки, на плечи Апанасу Харчене кожухи.

— Во, три кожуха тут висят, все и берем.

Костик, при виде такой наглости, вскочил, мигом очутился между Апанасом и Шламаком. Произнес с угрозой:

— А ну, повесьте на место!

— Что-о?

И Костик, не успев опомниться, полетел, покатился по полу под кровать — с такой силой оттолкнул его Шламак.

— Ой, убивают! — завопила Хора, бросилась к Костику.

А Шламак уже ни на кого не смотрел, никого не слушал. Сгреб кожухи в охапку, понес на двор. Там, на свежем воздухе, на белом снегу, остановился.

— У-ух, — вздохнул. — Думал, не выдержу, перестреляю… — И, бросив кожухи на руки Апанасу, приказал: — Подержи. А я коней запрягу. Не в руках же эти кожухи таскать. И не миндальничай, барышней не будь. Иначе приказ не выполним… А то — сход… Видишь, как отдают? Вырывать из зубов надо!

И неторопливо пошел в хлев за лошадьми.

* * *

Немного погодя запряженные парой сани выехали со двора Дорошек и двинулись в конец деревни, останавливаясь то у одной хаты, то у другой. И, как только в хату входили Апанас Харченя и Змитро Шламак, улица оглашалась криками, причитаниями. Люди, не привыкшие, чтобы их грабили, протестовали, даже с кулаками бросались спасать добро, нажитое в поте лица. Но Змитро Шламак никого не слушал, ни на что не обращал внимания — надо было выполнять немецкий приказ, и его выполняли: хватали прямо с вешалок все, что там висело, — кожухи, теплые платки, шапки… Когда под вечер вернулись на подворье Дорошек и подсчитали, сколько чего собрано, оказалось: кожухов даже больше, чем требовалось в бумаге.

— Ничего, еще никогда никто не отвечал за перевыполнение плана, — радовался Шламак. И мотал головой, смеялся, хохотал: — Ну и село, ну и люди!

Апанас Харченя отмалчивался, не выказывал ни радости, ни удовлетворения.

XVIII

Еще никогда так хорошо не жилось и не писалось Степану Родионовичу Кухте, как в ту осень. Наконец, после долгих скитаний по чужим углам в качестве квартиранта, он стал полноправным хозяином целой большой хаты — что хочешь, то и делай, не смотри, ночь ли, день ли на дворе. Хватало и еды, причем самой разной — хозяева хаты собирались в дорогу, в беженство спешно и ничего не успели продать — ни корову, ни свиней, ни того, что росло на сотках и в огороде. И Степан Родионович, выкопав картошку, убрав овощи, теперь только досматривал корову и свиней, варил себе поесть, а все остававшееся время сидел за столом и писал. Никто больше ничего от него не требовал, даже детей учить в школе не приглашали, не заставляли, и он, пересмотрев свои папки и чемоданы с рукописями, выбрал то, что соответствовало времени. Все же остальное пришлось либо переписывать, либо вообще уничтожить. Зато на бумагу полились ядовитые строчки, в которых осуждалась советская власть, показывался произвол, который якобы имел место до прихода немцев на Беларусь, высмеивались прежние порядки, изображались ужасы того, что было, и радость, якобы воцарившаяся повсеместно с приходом дорогих освободителей. Степан Родионович прямо дрожал весь от какого-то внутреннего возбуждения, когда все это писал. Знал: пишет неправду, не так оно в жизни, совсем не так, и все равно волновался, аж подскакивал, когда находил удачное словечко или сравнение, когда мертвые слова как будто оживали.

Несколько раз Степан Родионович переправлялся через реку и ходил или ездил на велосипеде в Ельники. Побывал в поселковой управе, встретился с начальником полиции, с другими представителями властей. И каждому из них говорил:

— Я — писатель, мне нужно многое знать. Сейчас, например, я хочу показать, что происходит на белорусской земле в связи с приходом новой власти…

Ему давали информацию, а то и водили, показывали, что можно было показать. Во всяком случае, исполняли приказ коменданта фон Апфеля, с которым Степан Родионович был почти что «вась-вась» и встречался всегда, когда бы ни наведался в Ельники, и которому вдолбил в голову, в каком тот будет выигрыше, если он, Степан Родионович, напишет художественные произведения, прославляющие подвиг немецких солдат и порядки, принесенные ими в города и села Белоруссии.