Великий Моурави 5

благого и милостивого, эмиром Шавиром из династии Бень-Шедадов, в 1063 году"*.

______________

* Эти ворота закрывали крепость Дербентского ущелья - стража Каспия.

Впоследствии находились в Гандже, откуда и вывезены в

Гелатский монастырь, как военный трофей, грузинским царем.

Почему так прост памятник тому, кто поднял из руин разрушенную и

приниженную воинственным

мусульманством Грузию, кто возвысил царство блеском науки и силой оружия, кто

возобновил страну, пробудив

самосознание народа, дав ему закон и постоянное войско? "Почему? - ответил себе

Георгий: - Все величественное - просто!"

Здесь царила суровая тишина. И даже ветер старался пройти стороной.

"Эти знаменитые ворота с персидскими арабесками на ажурном орнаменте

напоминают о великом девизе Давида

Строителя: "От Никопсы до Дербента!" Это завет всем полководцам Грузии! И я,

Георгий Саакадзе, несу его в сердце

своем. Нет, не о покое говорят эти ворота, а о неистовой мусульманской грозе, об

исконных врагах Грузии!.. А может...

остаться и отсюда начать? Что начать? Борьбу с Ираном? С Турцией. А князья, а

царь Теймураз? Разве не стоят они на пути

крепким заслоном? Смести? Раздавить?! С чем, с каким войском? Имеретинским? Не

хватит и... ненадежно! Уже раз

подвели меня... Невольно? А для меня не все ли равно - как?.. Потом - от чьего

имени мне сражаться? От Имерети? Нет!

Пока не воссоединилась с Картли - чужое царство!.. И еще: разве для борьбы с

шахом Аббасом я не должен вернуться в

Картли? А с чем вернуться?.. Все мною замышленное должно свершиться! В Картли я

вернусь... и скоро!.. Давно понял:

только объединив грузинские царства, утвердив единовластие царя, можно возродить

Грузию... Клянусь тебе, мой царь,

Давид Строитель!.. Я, Георгий Саакадзе, Моурави, первый обязанный перед родиной,

свято и впредь буду выполнять твой

завет: "От Никопсы до Дербента!.." - Аминь!..

Саакадзе резко обернулся. Перед ним стоял царевич Александр. "Видно,

опять вслух думал".

- Благородные мысли высказал, мой Моурави.

- А почему, мой царевич, рано оставил удобное ложе?

- Сегодня судьба опять жестко мне постелила.

- Может, боялась, что забудешь о ждущих тебя?

- Нет, мой Моурави, о другом моя тревога. Скажи, почему так холодно

отвергаешь милость царя?

- Ты о чем, царевич?

- Почему не торопишься приблизиться к нам, соединив в святом браке так

полюбившегося нам Автандила с моей

сестрой, царевной Хварамзе? Разве я буду плохим братом или мой царственный отец

не поставит сына Моурави

полководцем над тысячами?

- Прекрасный царевич, милость царя возносит мои мысли ввысь, к полету

орла, но желание мое - стать достойным

неслыханной милости. Я жажду вызвать на твоем лице улыбку восхищения... и думаю,

ждать недолго.

- Тогда скажи, Моурави, на кого покидаешь меня? Не ты ли вселил в меня

гордую мечту - стать объединителем

Грузии? Неужели одно поражение, на которое ты сам себя обрек, упустив царя

Теймураза, может опрокинуть в пропасть все

твои замыслы?

- Не опрокинуть, мой царевич, а отодвинуть. Придется начать снова. Я...

допустил ошибку - и поплатился за нее.

Какую? Тебе трудно понять, мой царевич. Я упустил главное... народ! Но... я еще

молод и силен душой и мечом. Запомни,

царевич: если суждено, выполню свой большой замысел - на твоей благородной

голове засияет корона объединенной

Грузии.

- Помни и ты, Моурави, каждое дело должно свершиться вовремя. И что ты

намеревался сделать позднее, сверши

лучше теперь, поторопись.

Саакадзе не ответил. Он подошел к самому краю обрыва и, опершись на

меч, устремил взор на снеговой хребет

Кавказа, где неизменно величаво безмолвствовала Мкинвари-мта, потом перевел взор

на Ахалцихские горы - там где-то

таился Бенари, еще одна каменная страница летописи, уже перевернутая. А там, за

Аджарскими вершинами, синело море,

как дорога в грядущее.

Из далекой пещеры ему светили глаза бабо Зара, волнистая дымка

колыхалась, как ее старенькая лечаки, а из-за

стволов вековых чинар к нему тянулись ее руки. И он ясно слышал ее властный,

отдающийся эхом в лощинах голос:

"Береги коня! Береги коня! Тот не воин, кто не умеет беречь коня!.."

Рука Моурави твердо сжимала меч. Он прощался с исполинами, вскормившими

его дух, его волю. Некогда он так

же напряженно вглядывался в горы, обнаружив подход свежих сил врага. Тогда

закипала Триалетская битва. Какие

сражения предстояли теперь, он не знал, но был твердо уверен:

СЧАСТЛИВ ТОТ,

У КОГО ЗА РОДИНУ

БЬЕТСЯ СЕРДЦЕ!

Уведомленный особым гонцом, Папуна догнал отъезжающих в Батуми. Всех

изумили его неожиданно поседевшие

усы.

- Виновато вино! Белого больше выпил. От красного до ста лет не седеют!

- пробовал шутить Папуна.

Но если бы кто заглянул в душу некогда самого веселого картлийца, он

увидел бы бездну отчаяния и море слез.

Гибель Даутбека, казалось, выкорчевала последнюю радость. А Тэклэ! Кто из людей,

а не волков, может спокойно думать о

печали мученицы?

- Сколько сердце может выдержать? - тоскливо шептала Дареджан.

- Столько, сколько добрый бог пошлет, моя Дареджан! - И Папуна, разлив

в чаши красное вино, предложил этим

закончить обрядовый обед в память Даутбека.

Слуги переносили последнюю поклажу на берег. Вводили на палубу коней.