Великий Мусорщик

— Ну да, ну да… Небось и имя теперь другое. Только я-то тебя хорошо помню. Да и ты меня не мог забыть. Сколько раз ночевал в моем доме… Ну а коли не меня, так мою старшую дочку Геду небось помнишь? — И снова подмигнув, захихикал.

— Нет, нет! Вы ошибаетесь! — повторил Кандар.

— Понятно. Не доверяешь. И верно, за двадцать лет с человеком всякое случиться может. Многие под Новый Режим подделались, твоему братцу задницу лижут да от удовольствия причмокивают. Только Сургут не таковский! Меня не так легко обратать! — Он вдруг опять захихикал. — А братца твоего знаешь, как доченька обвела? Смех, да и только…

— Я ничего не хочу знать, — крикнул Кандар. — Вы меня путаете с… этим Куном, я не Кун!

— Ну ладно… Коли уж и ты не ты, так и вовсе всему конец! — Сургут насмешливо поглядел на Кандара и сплюнул. — Я-то подумал: Кун вернулся, значит, конец дурачку Диктатору, да заодно всем его глупостям да санлагам. А ты, оказывается, и не ты вовсе. — И он, снова сплюнув, побежал в кусты, неловко перепрыгнув через придорожную канаву.

Водитель автобуса уже сидел на своем месте и методично нажимал на грушу клаксона, пронзительным гудком давая знать, что пора трогаться. Кандар снова уселся у окна, поглядывая, как пассажиры бегут к автобусу.

Кандар сидел подавленный. То, что его приняли за Куна, вообще-то неудивительно. Все-таки братья, фамильное сходство могло обмануть Сургута. Но то, что люди ждут возвращения Куна, оказалось для него новостью самой неожиданной. Значит, не так уж неправ Фан Гельбиш со своей подозрительностью и вечными поисками заговоров. Кандар попытался уверить себя, что Сургут просто отщепенец, один из тех, кто полжизни проводит в санитарно-исправительных лагерях, “санлагах”, как он выразился. Но тут же вспомнил, как смеялись над ним, над своим Вождем и Диктатором, все эти молодые ребята. Не нашлось ни одного, кто бы остановил их, пристыдил…

Гельбиш прав! Тысячу раз прав! Мало усилить пропаганду новых идей! Надо увеличить число лагерей, вот что он сделает в первую очередь, когда вернется. Он слишком мягок, слишком терпим! Прошло почти три десятилетия с тех пор, как начался процесс преобразования, а до сих пор не удалось покончить даже с употреблением ндиры!

Он украдкой оглядел пассажиров. Девушка, показавшаяся ему знакомой, что-то шептала своей рыжей подруге. При этом она повернулась так, что Кандар увидел ее лицо, на редкость привлекательное. Он снова подумал, что где-то видел ее. Из всех пассажиров она одна не смеялась, по-видимому занятая какими-то своими мыслями. Но ее странно взволнованный и какой-то отрешенный взгляд вызвал в нем воспоминание о молодых богомолках в старинном польском городе Ченстохове, куда он попал во время своего свадебного путешествия, в дни праздника Ченстоховской Матки Боски, Черной Мадонны. Он вспомнил улицу, заполненную богомольцами, ползущими к собору — богатыми и нищими, женщинами, стариками, детьми, в жалких отрепьях и в роскошных нарядах. Объединенные общим порывом, они ползли, подымались на колени, крестились, бормотали молитвы и снова ползли, ползли… Кандар всегда вспоминал об этом с ужасом и отвращением.

Откуда у девочки, выросшей в обстановке новой здоровой жизни, такой отрешенно-молитвенный взгляд?!

Кандар почувствовал, что смертельно устал. Сказалась и бессонная ночь с ее тревогами, и многочасовая езда в тряском автобусе, и нахлынувшие в дороге впечатления. Он закрыл глаза и сразу уснул.

…Гар Кандар, широко расставив ноги в высоких охотничьих сапогах, глядя на него в упор, громко хохотал. Хохотал точно так, как тогда в Вене, когда незадачливые посланцы просили его стать президентом Лакунской Имперской Республики.

— Менс сана ин корпоре сано… — с трудом, сквозь смех, повторял он. — Менс сана ин корпоре сано…

Отхохотавшиеь, он вытащил огромный платок и вытер выступившие от смеха слезы.

— Бедняжка! — сказал он. — Бедняжка…

Лей Кандар увидел, что стоят они посреди заброшенной деревушки, мимо которой он проезжал утром. Ветер раскачивал широко распахнутую дверь полуразвалившегося дома, и жалобный скрип проржавевших петель нестерпимо терзал слух.

— Где люди? — спросил отец.

— Не знаю, — пролепетал Диктатор.

— А я знаю! — подмигнул он, совсем как Сургут. — В санлагах!

Отец достал из кармана плитку ндиры, отломил кусок и сунул Кандару в рот. Кандар почувствовал гнилостный вкус, но почему-то покорно начал разжевывать медленно размягчавшуюся массу.

— Лакуна — большой хлев, — сказал Гар Кандар. — Авгиевы конюшни. Ты возомнил себя Гераклом, бедняжка?

И он снова оглушительно захохотал…

Кандар открыл глаза. Авгиевы конюшни… Геракл… Слова из подлой фальшивки, выдаваемой за предсмертное письмо Лиллианы. Отвратительный сон. Почему-то больше всего показалось ему обидным, что он покорно, пусть даже во сне, жевал проклятую ндиру.

Натужно гудел мотор. Автобус карабкался вверх по дороге, петлявшей среди поросших лесом обрывистых скал. Кандар выглянул в окно. Казалось, что сейчас колеса соскользнут с узкой полоски дороги и автобус полетит в пропасть, туда, где далеко внизу зеленеют кроны деревьев.