Великий океан

Павел тоже остановился. Высокий и худощавый, в коротком кафтане и круглой шляпе, прикрывающей темные прямые волосы, стоял он посреди дороги. За этот год он очень изменился, вырос и возмужал, стал спокойнее. Дни и вечера проводил на работах или в школе, ночи — за книгами и картами, мало и неохотно говорил. Казалось, все больше замыкался в себе.

— Кровь сказывается, — насмешливо твердил зверобоям Лещинский и от раздражения грыз ноготь.

Лещинский теперь все свободное время торчал в казарме, рассказывал о необыкновенных странах, где люди живут как в раю, многозначительно умолкал и откашливался, если разговор касался порядков крепости, приказаний Баранова, Павла, каторжного труда на рыбалках и в лесу. Раза два приглашал к себе в верхнюю горницу Наплавкова, подарил ему ятаган, якобы отбитый предком Лещинского у турецкого паши.

Рассказал осторожно и увлекательно про давнюю попытку поляка Беньовского взбунтовать Камчатку, устроить вольную жизнь вместо каторги. Намекал на возрастающее влияние крестника правителя, на новые планы Баранова, быть может, губительные для многих колонистов... И выжидающе затихал, следил за собеседником. Но Наплавков молчал, слушал и только однажды, уходя и прихрамывая, безразлично заметил:

— Доброе вино смолоду дельно бродит...

...Серафима заговорила первая. Поежившись и натянув платок, хотя день был безветренный и жаркий, и на горизонте четко белела снеговая вершина Доброй Погоды, женщина сказала взволнованно и торопливо:

— Ждет тебя девка. Окрест бродит... Лука под горою видел... Только... — Она откинула концы своей шали, выпрямилась. — Лещинскому сказал муженек мой. Неладное замышляют. Не упусти девку... Красивая...

Серафима вдруг умолкла, пихнула корзинку. Вся нежность и мука остались невысказанными, пропали слова, онемело сердце... Павел больше ее не слушал, глядел неотрывно в сторону леса... На секунду она опустила веки, затем, словно очнувшись, закончила вяло, почти равнодушно:

— Леща сторонись. С лаской в душу залезет, с лаской убьет.

Потом зашагала домой. Глаза ее оставались полуприкрытыми, ничего не выражало окаменевшее лицо. Но на душе было холодно и пусто.

Павел даже не заметил ее ухода. Весть о Наташе, о том, что она близко, здесь, возле поселка, заставила его забыть обо всем. Не раздумывая, повинуясь порыву, он свернул к воротам, выходившим в лес, торопливо сказал пароль. Часовой открыл калитку, потоптался, хотел напомнить, что выход из крепости без оружия воспрещен, но Павел уже свернул за палисад. Решил идти к сожженной крепости, оттуда на Озерный редут. Там, по сообщениям охотников, поставил свое жилье Кулик.

Тропа шла в гору. Красноствольные сосны, кедрач и душмянка перегораживали дорогу, осыпалась под ногами хвоя. Полное безмолвие окружало тайгу и скалы, лишь где-то в гущине свистела иволга. Это был единственный звук в уснувшем лесу. Дни стояли сухие и теплые, без привычных дождей и ветра, прогретые осенним солнцем. Редкое, золотое время.

Павел перебрался через неглубокую речку, миновал водопад. Шум воды, однотонный, усыпляющий, еще больше подчеркивал тишину леса. Ниже, на этом самом ключе, казалось, совсем недавно была битва с колошами. Сгорели бастионы и палисад, разрушены строения. Площадка перед крепостью заросла малиной. От грозной фортеции осталось лишь несколько горелых бревен, торчавших на краю бугра, да покрытый плесенью вход в подземелье. Там когда-то томились пленники.

Перестала высвистывать и иволга. Гудел водопад, далеко сквозь прогалину блестела пелена залива, пряно тянуло хвоей. Глубокий покой заполнял тайгу и ущелье, дикие, заброшенные места. Теперь редко кто ходил мимо старой крепости, на редут была проложена другая дорога. Однако две-три приметы указывали, что тропой кто-то недавно пользовался. Надломленный сук душмянки, из которого еще не проступила смола, растоптанные ягоды шикши, немного подальше — вд`авлины ног. Следов разобрать было нельзя, влажный мох скрывал очертания.

Невольно Павел замедлил шаги, прислушался, а затем, осторожно пройдя вперед, уловил звуки нескольких голосов, доносившихся из развалин форта. Говорили сразу двое или трое, не то грозясь, не то споря. Вскоре голоса стихли, и снова водворилась тишина. Потом вдруг ясно послышался голос Наплавкова:

— ...Вольному воля, ходячему путь... Не дело сказываешь, Лукьяныч. «Челобитье скопом» — такая бумага называется. А за сие... — Говоривший помедлил минуту, затем ровно и бесстрастно, как видно, читая, продолжал: — «Буде кто учинит челобитье или прошение, или донос скопом или заговором, того им`ать под стражу и отослать к суду...» На контракте кресты ставили, сами на себя закон скрепляли... Нет жизни, промышленные, и в вольном краю...

Голос умолк, опять стало тихо, и на этот раз надолго.