Великий океан

— …Вольному воля, ходячему путь… Не дело сказываешь, Лукьяныч. «Челобитье скопом» — такая бумага называется. А за сие… — говоривший помедлил немного, затем, видно, читая, продолжал: — «Буде кто учинит челобитье или прошение, или донос скопом или заговором, того имать под стражу и отослать к суду…» На контракте кресты ставили, сами на себя закон скрепляли… Нет жизни, промышленные, и в вольном краю…

Голос умолк, опять стало тихо, и на этот раз надолго.

Павел больше не спешил к редуту. Неожиданность подслушанного, сборище в развалинах форта, горечь наплавковских слов поразили его настолько, что некоторое время он стоял не шевелясь, задерживая дыхание. Он знал, как круто приходилось промышленным, но никогда ему не случалось над этим задумываться. Привычка к лишениям, заботы о пропитании, о безопасности владений и многие другие дела и замыслы поглощали все внимание и время Баранова и его помощников.

Пришли на память строчки письма одного из россиян, побывавшего в новых владениях. Чиновник писал о промышленных, о каторжных условиях их существования.

Павел решил ничего не говорить о подслушанном разговоре Баранову, — правитель сурово бы расправился с недовольными, — зато сам окончательно расстроился и не пошел на озеро.

Возвращаясь в крепость, он за мысом наткнулся на доктора Круля и архимандрита. Ананий был в белой холстиновой рясе, подоткнутой у пояса, плетеной индейской шляпе. Круль — в своем неизменном сюртучке, но без чулок и ботинок. Монах и бывший лекарь ловили раков.

Ананий тыкал в расщелины камышовым посохом, суетливо отскакивал в сторону, когда набегала волна, вскрикивал. Доктор сидел на песке и, придерживая палкой какую-то морскую тварь, наставительно поучал:

— Это репка… Они ест звено, соединяющ три царства природ: минералов, растений и животные… Кожух оной репк ест составленный из известковая материя и принадлежит первый род. Иглы на поверхность кожух — ест растений. Внутренность — суть животный… Природа подобный произведения дарит бедный страны, уравнять своя щедрот…

— Тунеядцы, — неожиданно зло подумал Павел, сворачивая за выступ скалы, чтобы обойти «доктора естественной история» и прыгающего архимандрита. До сих пор и Ананий и Круль казались ему нужными, полезными людьми, но сейчас Павел скорее почувствовал, чем понял, что они, Ананий и Круль, ненужные, лишние здесь люди, объедающие промышленных…

Глава четвертая

Весь день шел дождь, и только к вечеру немного посветлело, показалась плоская вершина горы Эчком. Дождь утих, за бухтой, в проливе медленно передвигались плавучие льдины. Оторванный ветром с глетчеров Доброй Погоды, лед плавал тут круглый год.

Привычное зрелище неожиданно напомнило о конце лета, о близкой зиме. Еще об одной зиме на этом чертовом камне… Лещинский раздраженно встряхнул плащ, откинул капюшон. Лицо его выглядело бледным, припухшим, словно его тоже затронула цинга. Надвинув картуз, он зашагал к дому, обходя наполненные водой трещины в сливняке, мокрые бревна, вынесенные алеутами на плечах из леса, стружки и камни. Форт продолжал строиться, и никакое ненастье не останавливало работ.

Лещинский жил наверху, в просторной горнице. Два окна выходили на внутренний двор и залив. Единственная кривая лиственница, росшая на кекуре, достигала верхними сучьями подоконника, в непогоду скрипела угрюмо и тоскливо. Лещинский приказал Луке срезать ветки, но Серафима молча приняла лестницу, убрала пилу. Промышленный часа два просидел на дереве, пока вернувшийся хозяин не открыл ему окна. По отсыревшему скользкому стволу Лука боялся спуститься.

Поднявшись по ступенькам кривой лестницы, Лещинский остановился, прислушался. Внизу было тихо — Серафима ушла в казарму, за дверью горницы тоже не раздавалось ни одного звука. Лишь из караульни, помещавшейся под верхней комнатой, глухо доносилась тягучая нескладная песня скучавшего обходного.

— Не явились! — пробормотал Лещинский.

Раздражение его еще больше усилилось, нудное знакомое чувство пустоты, как перед припадком, подступило к сердцу. Он торопливо открыл дверь и сразу же облегченно вздохнул. Наплавков и тугощекий Попов сидели в горнице и, как видно, уже давно. Гарпунщик задумчиво мешал угли в небольшом очаге, Попов, слюнявя пальцы, перелистывал календарь, найденный на столе, разглядывал картинки. Оба молчали, словно встретились здесь впервые. Так условились, на случай если бы в комнату заглянул кто-нибудь из посторонних.

При входе Лещинского Попов шумно откинул книжку, распрямил крепкие литые плечи.

— Долгой-то гулял, барин, — заявил он недовольно. — Месяц солнца не дожидается.

Наплавков не сказал ни слова.

Лещинский промолчал, повесил на рогалину картуз и плащ, пригладил волосы, закрыл на щеколду дверь. Хворь и дурное настроение пропали: Наплавков пришел, приближалось давно задуманное и решительное…

Припомнилось четверостишие, подкинутое ему приятелями еще там, в Санкт-Петербурге: