Медленно шаг за шагом возводил Константин вавилонскую башню своей семейной генеалогии. Башня начиналась с его прадеда Алексиса — и заканчивалась на нем и его бесчисленных московских, грозненских и калифорнийских родственниках. У башни было четыре этажа, и все эти этажи, все залы, веранды, балюстрады, лестницы, антресоли, кладовые и прочие комнаты и отсеки Константин восстановил в мельчайших подробностях. Единственной загадкой во всей этой сложной генеалогии был его прадед Алексис, основатель династии Наоборотовых. След его терялся в 1940 году — за полвека до его, Константина, рождения.
20 августа 1918 г.
После долгих блужданий по южным провинциям, оберегаемые Ангелом-хранителем, мы всей нашей семьей, то есть папа, мама, Тома, Кока и я, приехали поездом в знойный Тифлис. Здесь нас никто не встречал, потому что мы в этом городе никого не знали. Справившись на вокзале у усатого полицмейстера относительно приличного и недорогого пристанища, мы наняли коляску и через час оказались в двухэтажной гостинице с громким названием «Сакартвело», что на местном языке означает Грузия. Служители помогли нам внести остатки наших вещей, половину которых мы потеряли в дороге, и приготовили горячую ванну, в которой мы мылись, смывая дорожную копоть. После этого нас накормили вкусными местными пирогами с яйцами, сыром и зеленью, называемыми хачапури, и оставили отдыхать на широких диванах с длинными валиками вместо подушек.
Мы поселились на первом этаже. Папа с мамой взяли себе комнату в глубине, нам же троим — Томе, Коке и мне, старшей из детей — досталась проходная комната с окнами прямо на улицу. На улице день и ночь цокают по камням копыта лошадей, громко сигналят авто, грохочут трамваи, а прохожие останавливаются под нашими окнами и часами ведут разговоры на местном гортанном языке. Что же касается детворы, то их крикливые игры начинаются с рассвета и заканчиваются далеко за полночь. Кошки, собаки и птицы добавляют к этой какофонии свои характерные партии, а нам предоставляется выбор: либо запирать окна, что невыносимо в такую жару, либо держать их открытыми, отгораживаясь от внешней жизни одними лишь легкими шторами, и терпеть шум.
Папа, всегда со всеми мягкий и обходительный, за долгую трудную дорогу, изобиловавшую множеством опасностей и невзгод, изменил свой прежний нрав, стал решительней и тверже, и в его речи появились нетерпеливые нотки. Мама, прежде всегда имевшая главный голос в нашем доме, напротив, стала намного покладистей и уступила командную роль папе. Тринадцатилетняя Тома резко повзрослела, у нее появилась маленькая грудь и начались женские дела, зато Кока как был задумчивым мальчиком, так им и остался, что, говорят, не совсем обычно в его 4 года. Мне в октябре должно исполниться 19, и я себя чувствую старой девой, потому что на лбу у себя я заметила первую морщину — вертикальную, — но мама говорит, что эта морщина не от старости, а от упрямства.
В Одессе с каждым днем становилось неспокойнее. В городе царило двоевластие и шли непрерывные демонстрации. В январе, когда город захватили анархисты и красные, вытеснив гайдамаков и юнкеров, по городу прокатилась волна грабежей и убийств. Весной, когда в город вошли немцы и австрийцы, все ждали, что наступит порядок, на самом же деле начались организованные грабежи и вывоз всего, что можно, в Германию, папа твердо решил, что надо уезжать.
Сначала мы все надеялись, что, когда красных прогонят, жизнь войдет в старое русло, но проходило время и все поворачивалось не так, как мы думали. Я и все мои подруги сочувствовали красным и болели за народ, для которого старый режим был невмоготу. Но мой папа, по своим убеждениям стоик и фаталист, считал, что революции, хотя и приносят обновление, однако слишком дорогой ценой, и что можно добиться многого путем реформ и постепенных улучшений. В молодости он увлекался марксизмом и мистикой, сочинял музыку и писал стихи, но после Февральской революции, когда царь отрекся от престола, он неожиданно стал монархистом и начал осуждать всякие перемены и новшества.