Великий поток

И тут я почувствовал идущую от него волну отталкивания. Вполне возможно, что никакого отталкивания и не было, просто сложился стереотип ожидания отталкивания. Это было отталкивание муто от диалектика, музыканта, поэта, зодчего и, возможно, любой другой перспективы. Ситуация приняла форму, которую ей задало модное поветрие, пришедшее с Запада, похожее на новое вероучение, поветрие, которое успело уже порядком выветриться, однако некоторых муто оно еще цепляло. Распространилась мысль о том, что будто бы (а мы, неучи, всему верим) закончилась человеческая история, и начинается нечто новое и невиданное: история вне истории, современность без современности, время без времени. Тем самым перелицовывалась вся карта прошлого, настоящего и будущего. Древнейшая эра, которая началась с пещерных людей и закончилась в конце 19-го столетия, была дикой и постыдной. Потом наступила так называемая «новая древность», время тирании разума и воли, называемое modernity. Но и эта эпоха для муто, слава Богу, позади. Что же произошло? А вот что: означающее (речь, язык) оторвалось от означаемого (вещь, реальность) и начало скользить, не соединяясь с означаемым, и в результате этого соскальзывания стали выпадать целые блоки означаемого. Теперь означающее безраздельно главенствует над означаемым. И что же получается в результате? В результате получается, что язык обозначает не вещь, а ее значение, значение же отсылает не к вещи, а к другому значению, и т. д. Было окончательно установлено, что язык — это не совокупность почек и ростков, выбрасываемых вещью, что слово — это не головка спаржи, торчащая из вещи, а язык — это скорее сеть, накинутая на совокупность вещей. И что только язык способен произнести правду, вернее, десять тысяч правд.

Произошло решительное размежевание с трансцендентализмом любого вида. Классическая эпистема модерна — мера, порядок, нумерация и интуиция — окончательно рухнула, а новая эпистема обращена не на сознание, а на бессознательное. В старой эпистеме человек сопричастен Богу. В новой — человеку отводится более скромное место. Она возвещает не только о смерти Бога, но и о смерти его убийцы — человека. В новой эпистеме Бог не отрицается, а вытесняется. (Кстати, эпистема, если вы этого до сих пор не знали, — это совокупность отношений, которые могут объединять дискурсивные практики, а метафора, метонимия и трансферт — элементы нового дискурса.) Нет больше сильного и властного героя, знающего, куда он идет: перед нами сплошные воронки от свежих вытеснений.

Итак, мера, порядок, нумерация и интуиция, оказывается, больше не нужны. Ведь именно они питали предрассудок о том, что мир имеет некоторый смысл и что постижение этого смысла является главной человеческой задачей. Соответственно, у человека нет врожденной, встроенной в его персональный код метафизики, как нет и параллелизма между субъектом и миром, разве что аналогия, предложенная все тем же коварным мистификатором — языком. Язык это не инструмент и не орудие в руках человека, и не беспрекословное средство мышления. Скорее сам язык «мыслит» человека и его мир. Именно язык разрушает нашу веру в существование ясного однозначного смысла, ибо он содержит в себе возможность освобождения от привилегированной, узурпирующей все иные варианты, системы описания реальности. Такие оппозиции, как Бог и Сатана, добро и зло, сознание и бессознательное, плюс и минус, метафизика и нигилизм, хозяин и паразит, способны бесконечно меняться местами и заменять одна другую, ибо каждая несет в себе другую, каждая чревата своей противоположностью, и ни одна не может претендовать на исключительное место в системе языка. И — какова ирония — именно муто заявляет претензию на причастность к «веселой науке», за самую возможность говорить о которой так дорого заплатил дерзкий безумец, возвестивший о рождении трагедии из духа музыки.