Дик Прайс утверждал, что за год в Институте он перенес пятьдесят девять таких процедур. От природы уравновешенный Прайс, прирожденный атлет, набрал больше тридцати килограммов, потому что лечение инсулином вызывало неутолимый голод. Он впадал в ступор, блуждая по залам, будто находился в «луже патоки», пока внутри что-то не щелкнуло: «Нужно выбираться отсюда». После того как он научился прятать торазин за щекой, Дик убедил отца вытащить его из частной палаты в открытую палату. Дика выписали в День благодарения 1957 года. (Другой известной пациенткой Института жизни была киноактриса Джин Тирни, которая позже описывала свое пребывание там как «Самое унизительное время в жизни… Я чувствовала себя лабораторной крысой».)
Дик Прайс вернулся в Калифорнию, где познакомился с Майком Мерфи. Его семья владела землей, на которой эти двое построили Эсален – психиатрическую больницу своей мечты, открывшую свои двери в 1962 году. Прайс представлял себе, что Эсален «будет служить людям, которым приходится переживать нелегкий опыт. Там не будут накачивать лекарствами или бить током – это моя главная мотивация». Он верил, что безумие надо воспринимать всерьез, прощупывать его, обнимать и рассматривать как путь к прозрению. Он видел в Эсалене место, где можно «прожить этот опыт», и способствовал данному подходу, предоставляя такие методы лечения, как групповая терапия, работа с телом (массаж, рольфинг, чувственная осознанность) и психоделика. Дик находился под влиянием работ жившего в Эсалене Фрица Перлза, немецкого психотерапевта и создателя гештальт-терапии, которая заставляла людей фокусироваться на настоящем моменте.
Р. Д. Лэйнг приехал в Эсален в 1967 году, рассказывая своим очаровательным шотландским акцентом о работе в Кингсли-холле – учреждении в лондонском Ист-Энде, которое обеспечивало проживание с терапевтической поддержкой как альтернативу госпитализации. Лэйнг говорил, что Кингсли-Холл был утопией без деперсонализации, исходящей от ключей власти и принудительных лекарств, где все круглосуточно были заняты терапией и медитацией. Он не упоминал о женщине, размазывавшей фекалии по стенам, о сеансах ЛСД, об антинаркотических рейдах, о толпах знаменитостей, глазевших на место преступления, но это уже совсем другая история.
В том же году психолог Джулиан Силвермен, исследователь шизофрении из Национального института психического здоровья, приехал в Эсален, чтобы провести семинар по теме «Шаманизм, психоделики и шизофрения». И это был не стереотипный доктор в аккуратном костюме. Сильверман дружил с рок-группой «Grateful Dead» и следовал учению Джона Розена, изобретателя метода «прямого анализа», который использовал психотерапию для лечения шизофрении простой болтовней с пациентом. Позже Розен потерял лицензию, когда пациенты обвинили его в сексуальном и физическом насилии. Так он оказался в длинном и пополняющимся по сей день списке врачей, эксплуатирующих людей, находящихся под их опекой. Сильверман и Прайс нашли общий язык, и из их дружбы родилась Палата № 11 – способ научной проверки теории Лэйнга о терапевтических общинах.
Дик Прайс предложил финансирование из закромов Эсалена, а Национальный институт психического здоровья предоставил гранты. Каким-то образом они убедили Агньюс пустить их в отделение, где можно провести эксперимент. Морис Раппапорт и Войс Хендрикс (да, близкий родственник
Они отобрали несколько сотрудников больницы Агньюс, молодых, необычных, открытых всему новому, готовых поехать в Эсален, чтобы изучать гештальт-терапию. Персонал не поощрял разделение, которое создавала клетка, и они оборудовали тихую, спокойную комнату, где каждый мог помолиться или подумать, если выбился из сил. Сотрудники должны были как можно больше взаимодействовать с пациентами. Последним разрешалось свободно передвигаться по всей территории отделения – абсолютное табу для большинства больниц, где пациентов отправляют в дневные палаты, ведь там за ними можно следить из клеток. Критерии отбора пациентов в Палату № 11 были простыми: мужчины от шестнадцати до сорока лет, которым недавно диагностировали шизофрению, без длительной истории психических заболеваний. Нужны были пациенты, которых еще не госпитализировали, – для большинства из них это были их «первые срывы». Половина получала по девять таблеток в день, обычный курс торазина, не меньше трехсот миллиграммов в день, а другая половина принимала плацебо. (Интересно, что Билл Диксон, находившийся в соседней палате, соответствовал вышеуказанному критерию. Возможно, его даже рассматривали для участия в исследовании, но он уверен, что его никогда бы не взяли.)
Начало было, мягко говоря, тяжелым. «Первое, что мы делали, – забирали некоторых пациентов из больниц и постепенно отеменяли им лекарства. На третий день они разбили все окна», – рассказала мне Альма Менн, социальный работник Палаты № 11.
Кажется, новообретенная свобода не всем была по нраву.