Великий раскол

– А небо-то, небушко голубое пологом над тобою раскинулось, и конца-края ему нету и не бывало… А я лежу, младая девынька, в траве, руки под голову заложила, лежу и думаю, глядучи на небо. А по небу лентою тянутся гуси, на теплые воды летят, высоко-высоко над землею, и я слышу говор их меж собою… И сама, кажись, я лечу с ними на теплые воды, в неведомые земли, к морям синим, и подо мною грады и веси, реки и озера «вся царствия вселенныя в черте времянне»… А надо мною пчелки летают-жужжат, козявочки махоньки… И слышно мне, как в отъезжем поле собаки лают, это батюшка с охотою тешится… И как же любил меня батюшка! Я была ево дроченое дите, холеное, ветру, кажись, не давал он на меня дохнуть… А как я ево любила! Да и не диво: я матушки не запомню… Да, свечечка, то было мое райское житие, когда мы с батюшкой в вотчинах ево жили… Там мой рай и кончился… Там и княжича я спознала, жениха свово, что на Литве сложил свою кудрявую головушку…

Акинфеюшка безмолвно слушала ее, держа за руку и с грустью передумывая также и свое прошлое, свою бродячую жизнь. С особенной яркостью выступали перед нею ее странствия по Малороссии, по этой черкасской стороне, которая теперь из ее мрачной темницы представлялась ей какою-то волшебною, сказочною страною, и, казалось, от самых воспоминаний о ней веяло теплом и светом… «Уж и что это за сторонка! Излюбленный Господом вертоград цветной… Не диво, что в одном Киеве, в печерах, боле угодников, чем во всем Московском государстве», – думалось ей.

– А помнишь, свечечка, как мы с тобой спознались?

– Как не помнить! Аввакумушко свел.

– Аввакумушко, точно… Что-то он?

– Да… Богу то ведомо…

– А помнишь ту ночь, как мы к Степану Разину ходили?

– Под ево окошко тюремное, да.

– И голос помнишь ево?

– Помню… «Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка…»

– А на Лобном-ту месте, на плахе?

– Да, страшно подумать.

– А я думаю, свечечка… я много об нем думала… У него я научилась терпеть… Только не привел мне Бог дождаться того, чего я искала.

– А чего, сестрица?

– Его смерти, на глазах у всей Москвы.

– Что ты, милая! Зачем?

– А то так-ту лучше сгнить, как мы тут гнием? Никому не в поучение… А то, глядя на нас, и другие бы учились умирать.

Но скоро и эти грустные беседы и воспоминания прошлого все реже и реже становились. Морозова по целым дням лежала безмолвно, и только когда Акинфеюшка начинала горько плакать на молитве, она силилась утешать ее.

– Не плачь… думай лучше, как там все встретимся…

– Меня не берет Бог.

– Проси… толцы двери гроба, отверзутся…

Чувствуя наконец, что приходят ее последние дни, Морозова воспользовалась однажды появлением в тюрьме сторожа с водою и сухарями, чтобы обратиться к нему с последнею просьбою.

– Миленький, братец, – слабо сказала она, – веруешь ты в Христа?

– Как же, матушка, не верить-ту? – удивленно спросил простодушный страж.

– А в церкви бывал?

– На мне, чаю, крест, как не бывать?

– А слышал, как на страстях читают про то, как Христа распяли и как Он, светик, скончался?

– Знамо, слыхали.

– А помнишь, там читают, что когда Его, Батюшку, сняли со Креста, то Иосиф Аримафейский взял тело Христово и, плащаницею чистою обвив…

– Таково, кажись, не слыхивали.

– Ну вот что, миленькой: я скоро помру, я уж не жилица… Так именем Христа молю тебя, исполни мою последнюю просьбу… Не хочу я идти ко Христу в грязной срачице… Так будь милосерд, возьми мою сорочку, голубчик, вымой ее в реке… Я за тебя Богу буду молиться.

Сторож исполнил последнюю просьбу умирающей.

Накануне смерти, прислушиваясь к давно знакомым ей звукам, к шуршанию соломы от поклонов Акинфеюшки, она вдруг остановила ее.

– Постой, свечечка моя, перед Господом… будет уж… сгасни, потухни, лампада моя… Давай петь отходную по душе моей…

Акинфеюшка перестала молиться. Умирающая начала было читать отходную, но память и язык отказывались служить ей: она часто останавливалась и слушала, как читала Акинфеюшка. Потом опять начинала и опять обрывалась.

– Вот я и отхожу… Упроси, милая, стражей вырыть мне ямку там…

Акинфеюшка, плача, целовала ее холодеющие руки.

– Да положи так… знаешь… чтоб моя рогожа… близко… с ее бы рогожкою вместе…

В последние часы умирающая бредила тем, что она называла «райским житием», своею раннею молодостью, далекими вотчинами своего отца, и только на мгновение приходила в себя.

– Небо… все небо кругом… зелень… лебеди кричат… меня ждут… Да, сестрица, не забудь… как отходить стану… сложи персты мои… так сложи… истово… Иволга свистит… а вон кукушка закуковала… куку-куку… сколько мне лет жить… много, много лет… наживусь… счету нет ее кукованию… счету не будет годам моим… все кукует, все кукует…

В ночь с 1 на 2 ноября 1675 года и сама она откуковала.

Акинфеюшка исполнила ее завет: в ее руке закоченела правая рука умершей со сложенными истово двумя перстами…

XXII. Сожжение Аввакума