Великий Сатанг

В зале темнеет. Перед моим столиком возникают две… нет, одна… фигура… гадкий гном, мерзкий носатый ли-ли-пут. Огромный ли-ли-пут, ростом почти с Их!.. с Игторя Ив-вановича…

О чем это он? Пытаюсь сосредоточиться. Трудно.

— Вставай, красотка! Йошко Бабуа хочет с тобой танцевать сегодня!

Уйди, карлик… не хочу… никого не хочу…

— Я — Бабуа!

Зачем он так кричит? Ведь у меня же болит голова! В зале становится совсем тихо. Все умолкли. Все чего-то ждут. Отпусти руку, нахал, мне больно!..

— Дэвочка, — спокойно говорят мне, — музыка ждет!

— Не хочу-у-у! — ору я. Или шепчу?

— Ты нэ понымаешь, дэвочка! Я — Бабуа, и ты пойдешь со мной. Сначала мы будэм танцевать. А потом пить шампанское навэрху. Я так хочу. Ты понымаешь тэпэр?

Меня больно хватают за руку и тащат из-за столика; завтра наверняка появятся синяки, думаю я и тут же забываю о таких пустяках, потому что противные губы, пахнущие табаком и спиртом, впиваются мне в рот и мерзкий язык злобно, гнусно втискивается меж сжатых зубов.

Я кричу. А вокруг — никого. Люди жмутся к стенкам, их нет, только белые маски где-то далеко, и носатые чернявые рожи скалятся вокруг…

Аль! Алька! Трус, ничтожество, помоги!.. Эвелина, где ты?!

Никого. Нет людей. Только кривые ухмылки и шепоток:

— Бабуа, Бабуа! Глядите: Бабуа гуляет!

Божечка, неужели же им интересно?

Туман вдруг рассеивается. И меня становится как будто бы две: одна плачет, вырывается, а ее тащат в круг злобных гоблинов, и некому ей помочь, а другая Я смотрит на все точно со стороны; эта вторая Я бесплотна, ей не страшно, она просто стоит и видит все, что происходит.

Она видит: давешний смуглый парень удивительно легко прорывает кольцо, толпящееся вокруг меня первой. Он останавливается напротив того, кто рвет с меня жакет, и улыбается спокойной, дружелюбной улыбкой.

— Отпусти сестру, друг-землянин, ибо сказал Вождь: поднявший руку на сестру — плохой брат и не благо творит!

Ослепительно белым оскалом щерится носатая рожа.

— Пшел вон, бичо!

И шуршащий шепот от стенок, из дальних углов:

— Парень, отойди, не нарывайся, это же Бабуа!

И поверх шепотка — мелодичный, чуть гортанный голос:

— Позволь напомнить, друг-землянин, что и так заповедал Вождь: не внимающий слову блага — не брат!

Короткий смешок.

— Э! Понюхай, бичико, и подумай: пора ли тебе умирать?

Перед самым лицом паренька покачивается узкое лезвие, выпрыгнувшее из наборной рукоятки.

Хватка разжимается, и Я первая падаю на стул, судорожно стягивая края порванного жакета. Прямо передо мной две тени: большая и маленькая. О чем это они? Та Я, что, никому не видимая, стоит в стороне, слышит:

— Жаль, землянин, но велено Вождем: не слышащий — пусть умолкнет…

Мгновение тишины. И вновь голос, уже не мелодичный, напротив, отливающий сталью:

— Нгенг!

Только одно слово, похожее на плевок.

Знакомое слово… Я слышала его раньше, но где? Ах да, это же дархи; именно так говорила Чала всякий раз, когда при ней вспоминали ее первого мужа.

Почему так тихо? Совсем-совсем тихо…

Только медленно звучит в густых от дыма сумерках ресторана:

— Дай. Дан. Дао. Ду…

И тотчас взрывается тишина. Большая тень взлетает в воздух, на кратчайший миг словно бы зависает, перекувыркивается и с визгом летит к стене, переворачивая столы. Звон стекла, крики, ругательства. Круг гоблинов, только что мешавший дышать, распадается…

Какой грохот… и как чудовищно болит голова!..

Кто-то маленький, чернявый, с измятым лицом, похожим на комок взбитого фарша, прикрывается табуреткой и вопит, булькая кровавыми пузырями:

— Братва! Бабуа бьют!

Крик угасает в табачном чаду, в душном запахе пота, вместе с плавно опадающими на пол пиджаками. Груда тел в центре зала то рассыпается, то слипается вновь, и мальчишка прыгает вокруг нее, время от времени ныряя в месиво и нанося короткие удары, после каждого из которых что-то внутри горы людей болезненно вскрикивает.

Первая Я визжит, закрыв лицо руками; вторая Я наблюдает. Паренек дерется умело и красиво; не так, как Аль: Аллан почти не движется, он просто стоит, а те, кто напал, отлетают от него, словно наткнувшись на стенку; и дружок его, психованный журналист, я видела однажды, тоже дерется не так: Яник просто бьет бутылкой о бутылку и кидается вперед, полосуя все, что стоит на пути. Нет, парнишка напоминает скорее всего Эвелину: такие же прыжки, такие же движения, но все, пожалуй, отточеннее и четче, чем у Эвки…

На полу хрипят и ползают те, кто уже не может встать, к запаху дыма и пота добавляется нечто удушливо-кислое, выворачивающее; вновь возникает тот, большой и носатый — в одной руке нож, другая висит плетью, он криво улыбается и идет прямиком на меня, мне страшно… но мальчик уже рядом, а на скользкой стойке, притопывая пухлыми ножками, надрывается ветеран земной сцены:

— Бабуа, стой! Бабуа, не будь идиотом, ты его не знаешь — это артист!

Совсем рядом — противное хлюпанье.

Носатый ломается пополам, воет, рухнув на колени, и упирается лбом в линолеум, а вопль старичка переходит в пронзительный визг:

— Лончик, деточка, я тебя умоляю, береги пальцы!