Великий Сатанг

Отпахав шестнадцать лет под двойным суверенитетом, как это все мило именовалось (до сих пор не могу понять, как конкретно они меня делили: вдоль или поперек? И кому какая половина доставалась?), я понял, что главная задача не имеет решения.

Мне казалось первые два-три года, что бюрократический кавардак, царивший в Институте, дело рук Дуббо, но позже стало вполне очевидным, что Теодор вовсе ни при чем, что он — всего только исполнитель, причем не из худших. Самое страшное, что музыку эту никто даже и не заказывал — волынка дудела сама по себе, просто так, по инерции.

Тогда-то я, на свою голову, и задумался о политике. Чересчур долго мне позволялось решительно все, и козленочек дободался-таки до стенки…

… Я говорил, незаметно для себя самого переключившись на лекционный лад, с многозначительными паузами, повышением голоса в нужных местах, хмуря брови и посмеиваясь. Малыш слушал не перебивая, подперев голову кулаком. Похожие лица бывают у иных студентов, когда им не все понятно, но очень интересно. После лекций такие ребята обычно подходят стайкой и просят консультации…

Вся штука в том, что я тогда был убежден и убежден теперь, что боэций никакое не лекарство для смертельно уставшей от тысячелетних склок цивилизации. Паритет паритетом, но необходима идея, объединяющая всех. Раз за разом находило человечество вроде бы подходящие идеи, и словно по злому волшебству эксперименты, серия за серией, оборачивались кровавым бардаком.

Я задал себе вопрос: почему? А на вопросы я привык отвечать. И меня не устраивали общие рассуждения, услужливо предлагавшиеся тысячами пухлых томов. Потому что я, как ни крути, профессионал-аналитик и знаю: если решение есть, то оно должно быть простым.

А следовательно, мне по силам его отыскать…

Сегодня я понимаю, что погорячился. Меня ведь пытались спасти, образумить, но куда там! Я несся вперед очертя голову. Как же! Ведь я — Рубин, а не хрен собачий, как вы, дорогие мои друзья! После этих слов Федька попытался дать мне пощечину, но я же драчун, у меня же за спиной космоангары и портовые кабаки! Я выдал Федьке от души, от всей своей нетрезвой в тот момент души, он брякнулся вверх сопаткой, и с тех пор мало кто в Галактике ненавидит меня больше, чем любимый бывший корешок Теодор Дуббо фон Дубовицки…

Даже Ози кое-что сообразила; дурная, веселая, по сей день до чертиков желанная Озька, безмозглая собачонка с изумительным сопрано… она впервые устроила скандал сразу после Порт-Робеспьерской конференции, она вопила, что не собирается дальше жить с идиотом, это она-то, глядевшая на меня, как на икону, с того вечера, когда я отметелил ее второго муженька, вздумавшего буянить у «Максима», привез светящую фонарем под глазом звезду эстрады к себе и приказал завтра идти со мной в мэрию расписываться…

Ведь я же нашел ответ! И он на самом деле был простым, как грабли: человечеству необходимо подлинное единство. Тем более что особых препятствий к нему и нет и все, что разделяет людей, — это страх, вынуждающий защищаться.

От кого? История отвечала: от врага.

Но кто же враг? Ответа не было.

И тем не менее люди свыклись с ожиданием Армагеддона и уже не могли представить себе жизни без этого противостояния. А значит, бессмысленным был и мой боэций со всеми его потенциальными возможностями, потому что нельзя достичь всемогущества, постоянно оглядываясь в страхе…

Нет, я не верю в Бога, и уж тем более я не коммунист.

Но я твердо убежден: рай на земле возможен, и, если хотите, можете назвать его коммунизмом. Но для этого человечество обязано стать единым. И если уж так необходимо государство, то пусть остается одно. Два для Галактики непозволительная роскошь.

Об этом этими же словами я и позволил себе заявить в прямом эфире прямо в глаза побелевшему от ужаса ведущему передачи «Я живу с великой Ози».

Последнее, что успел я проорать в камеру, была фраза, так никем, как выяснилось позже, и не понятая:

— Реальная идентичность двух ведущих государств делает возможным их быстрое и безболезненное слияние; все, что разделяет нас, — выдумки политических проституток!..

Спустя полминуты меня вышвырнули из студии.

А утром в мой кабинет явились Скурлатов (тогдашний Долгорукий) вкупе с Лонгхэндом. Перебивая друг друга, они заявили, что я не понимаю ни идеалов демократии, ни идеи единства, что подрываю основы паритетного сосуществования, поступаюсь принципами, лью воду на мельницу, подливаю масло в огонь и обливаю грязью.

И даже тогда у меня еще был шанс. Парни ясно намекали, что не худо было бы выступить по стерео и повиниться за пьяный бред.

А я предпочел пошутить.

— Я ученый, ребятки, — заявил напыщенный кретин Рубин, — и я привык говорить лишь то, в чем уверен. А ежели вам охота слышать то, что хочется, так идите в хиромантический салон мадам Полонски — там вас обслужат…

Вот тут-то они и сообщили хором, что незаменимых у нас нет, а мой кабинет через пятнадцать минут будет опечатан.