Великий Сталин

Ко второй половине 40-х годов профессиональный костяк отечественного – как, впрочем, и любого другого – корпуса специалистов составляли люди в возрасте 35–60 лет. При этом среднестатистическому, например, заместителю министра союзного министерства было, скажем, в 1947 году лет сорок, а то и более. То есть годы рождения они имели девятисотые – девятьсот первый, второй, третий и т. д. Немало ведущих специалистов родилось ещё раньше, немало – даже позднее. Но большинство имело примерно десяток, а то и более лет дореволюционного детства.

«Стаж жизни», в общем-то, немалый. Говорят, что воспитывать ребёнка надо до тех пор, пока он лежит поперёк кровати, а не вдоль. Поперёк же почти все лежали «до 17-го года», и понятие «родимые пятна капитализма» применительно к большинству ведущих советских специалистов конца сороковых годов можно было понимать почти буквально. И особенно тревожным было то, что это понятие было приложимо не просто к определённому слою специалистов, но к определённому слою управленцев.

По мере того как советский строй укреплялся, его руководящая верхушка получала всё большие материальные возможности не только руководящие – за счёт расширения масштабов управления, но и чисто личные материальные возможности.

С одной стороны, в том не было ничего плохого, напротив – это было справедливо. Но…

Но лишь в том случае, когда получатель этих материальных благ – пусть чаще всего и скромных по сравнению с тем, что имели его системные аналоги в развитых странах Запада, – полностью соответствовал требованиям, к нему предъявляемым.

Причём не только деловым требованиям, но и моральным. Да ещё и так, что одно не отделялось от другого. Социализм не может руководствоваться личной выгодой как стимулом в первую очередь. Этот стимул не только допустим, но и необходим, однако при одном необходимом и достаточном условии: если любые личные интересы не вредят интересам общественным.

А вот с этим в руководящей Москве образца второй половины сороковых годов было благополучно не у всех.

Да и не только в руководящей. Вот как описывает атмосферу конца 40-х годов в Московском Государственном институте международных отношений (МГИМО) Николай Леонов, позднее – генерал-лейтенант КГБ. Его мемуары «Лихолетье» на удивление политически беспомощны, а порой и неточны – что хорошо характеризует как самого мемуариста, так и ту среду, из которой он вышел. Но психологически они очень любопытны:

«Институтские годы (Леонов стал студентом МГИМО в 1947 году. – С.К.) в целом остались в моей памяти как тяжелое и неприятное время в моей жизни… Гнетущее впечатление, что это не храм науки, а карьерный трамплин, овладевало многими, кто попадал в его коридоры и залы. Студенты были трёх мастей. Одни… принадлежали к партийно-государственной элите… К ним примыкали представители средней и мелкой служилой интеллигенции. Это была наиболее образованная часть студенчества, из которой впоследствии вышли многие видные дипломаты, учёные, журналисты. Но среди них было немало людей, смолоду заражённых вирусом карьеризма. Особенно неприятными и даже опасными оказывались те, чьи жизненные расчёты явно не обеспечивались способностями и знаниями. Такие молодцы компенсировали свои недостатки повышенной активностью на поприще «общественной работы». Их, конечно, было меньшинство, но своей назойливой крикливостью они… отравляли общую атмосферу жизни…», и т. д.

Вряд ли здесь нужны развёрнутые комментарии.

Сталина всё это не могло не волновать. И эта его тревога однажды выразилась в мере, на которую он, надо думать, возлагал немалые надежды, но от которой пришлось отказаться уже к концу 1949 года, то есть – ещё при жизни Сталина. И об этой детали в жизни СССР Сталина забыли прочно, да так прочно, что о ней по сей день знает очень мало кто.

Суть же дела была в следующем. 28 марта 1947 года по инициативе Сталина Политбюро утвердило постановление Совета Министров СССР и Центрального Комитета ВКП(б) «О Судах чести в министерствах СССР и центральных ведомствах».

Постановление начиналось так: