Великий Столыпин. «Не великие потрясения, а Великая Россия»

Здесь мы частично возвращаемся к вопросу о том, имел ли Столыпин продуманную программу реформ, когда был призван на пост министра. Владимир Гурко, встретивший провинциала во всеоружии столичного чиновничьего опыта, пренебрежительно говорил, что у Столыпина не имелось целостной программы и он даже не был в курсе вопроса о поземельной общине. В данном случае Гурко совершенно не прав, причем он мог бы убедиться в своей ошибке, если бы взял труд ознакомиться со всеподданнейшими отчетами саратовского губернатора, к которым имел доступ по должности. В этих докладах Столыпин четко и недвусмысленно изложил свои взгляды на аграрный вопрос. В докладах губернатора, который в недавнем прошлом являлся предводителем дворянства, сквозит скептическое отношение к настоящему и будущему благородного сословия. Столыпин понимал, что дворянство уже не является кадровым ресурсом, как это было на протяжении нескольких веков. Он докладывал императору: «В большинстве уездов совсем нет местных дворян, отвечающих требованиям, предъявляемым к земскому начальнику, и желающих служить в этой должности» [259]. Институт земских начальников был учрежден при Александре III с целью усиления дворянского элемента среди местных властей. Земским начальникам были даны широкие полномочия. Проблема состояла только в том, что дворяне даже не смогли в полной мере воспользоваться очередной привилегией. Не только в Саратовской, но и в других губерниях места земских начальников оставались вакантными из-за отсутствия мало-мальски достойных кандидатов среди местных помещиков. Более того, Столыпин докладывал: «В некоторых уездах с большим трудом избираются даже уездные предводители дворянства». Он называет это явление весьма прискорбным, но вынужден констатировать, что помещики не живут в своих имениях.

Все изменилось с той далекой поры, когда прадед Столыпина впервые был избран предводителем Пензенского дворянства. Помещики уже не были хозяевами положения в уездах, да и помещичьи имения быстро уходили из дворянских рук. Статистика свидетельствует, что более 30 тысяч помещиков являлись таковыми только по названию. Их «имения» не превышали 20 десятин, то есть были сравнимы с совокупным земельным наделом одной крестьянской семьи. Что касается крупных землевладельцев, то треть уже не принадлежала к дворянскому сословию, а была главным образом купцами и зажиточными крестьянами [260]. Одной из причин, по которой Столыпин резко отрицательно относился к идее насильственного отчуждения помещичьих земель, было опасение, что эта мера подорвет принцип частной собственности. «Кто же поверит тому, – вопрошал Столыпин, – что, если понадобится со временем отчудить земли крестьян, они не будут отчуждены». По выражению первого министра, передел земель можно было уподобить Тришкиному кафтану, у которого обрезали полы, чтобы сшить рукава.

Столыпин предлагал не нарушать священный принцип частной собственности, а, наоборот, положить его в основание аграрной реформы. После отмены крепостного права в 1861 г. крестьяне получили право пользования, но не владения своими наделами. Господствовала общинная собственность на землю. Выработанный веками общинный уклад являлся удобным способом защиты от всех превратностей сельской жизни: стихийных бедствий, неурожаев, враждебных соседей. В общине существовала круговая порука и взаимовыручка. Если крестьянин умирал, община поддерживала его семью. Когда общинник строил дом, ему всем «миром» оказывали «помочь». За недоимку бедняка отвечала вся деревня. Оборотной стороной общинных порядков было принижение индивидуальной личности перед сельским «миром». Община поддерживала искусственное равенство. Внутри нее нельзя было полностью разориться, но столь же нелегко было разбогатеть.

Для русской интеллигенции сельская община была святыней, с существованием которой связывались самые различные надежды. Славянофилы видели в общине краеугольную основу русской народной жизни, а в общинной взаимовыручке и взаимопомощи – главное отличие России от «гниющего Запада» с его индивидуализмом, корыстолюбием и эгоизмом. В то же время бывший западник Александр Герцен усмотрел в общине прообраз будущего социалистического строя. Его идеи восприняли народники, для которых общинные порядки стали своего рода культом. В начале XX в. община одновременно представлялась воплощением диаметрально противоположных идей. Эсеры, взявшие на вооружение основные положения народнической доктрины, а также многочисленные наследники народничества считали общину социалистическим символом. Для консерваторов сельская община была историческим устоем, осененной триадой «Самодержавия, Православия, Народности». Власть рассматривала общину в качестве удобного административного рычага и способа взыскания недоимок при помощи круговой поруки крестьян.