— Для Москвы, — сказал Виктор, прочитав объявление, — испытание с Востока идет, а для нас оно уже пришло, переступило порог.
Он еще раз пробежал глазами объявление и, взяв со стола синий карандаш, подчеркнул слова:
— Вот, Костя, — проговорил он, положив на стол газету, — отпор безоговорочный.
— Какими силами?! — воскликнул Костя, устремив на Виктора вопрошающий взгляд.
— Какие есть, — ответил Виктор.
— Они ничтожны, Виктор, пойми ты это! — впервые Виктор услышал в голосе Кости и горечь и отчаяние от бессилия.
Вошел Всеволод Сибирцев с телеграммой в руке.
— Дальсовнарком, — сказал он, — предлагает сформировать отряд для отправки в Забайкалье, на борьбу с атаманом Семеновым.
Все трое молча переглянулись.
У СОЛИСОВ НА СЕДАНКЕ
В первых числах мая Солисы упаковали свои вещи и переехали с Ботанической улицы на Седанку, где Александр Федорович арендовал зимнюю дачу (на улице Семирадского, дом № 10), в пяти минутах ходьбы от берега залива. В городе в это время беспрерывно моросили туманы. Они ползли из Гнилого Угла по горам, спускались вниз и окутывали город. Из окон квартиры Солисов не было видно ни города, ни бухты. Все было Скрыто густым и сырым молочно-серым туманом. Сырость проникала в квартиру; соль в солонке и в деревянном ящичке в кухне постоянно была мокрой; на кожаной обуви, если ее долго не употребляли, появлялась зеленая плесень. Сын Сухановых Георгий, родившийся в апреле, не отличался здоровьем. Дед и бабушка Солисы поспешили вывезти внука на дачу. На Седанке — это одно из чудеснейших дачных мест, зелено раскинувшихся вдоль Амурского залива, — было значительно меньше туманов. Работу корректора в «Красном знамени» Александра, ставшая матерью, должна была оставить, но она устроилась в качестве учительницы в седанкинской школе.
Солисы занимали на даче просторный дом: пять комнат внизу и одна наверху, в мансарде. Внизу была столовая с дверью на террасу, спальня самих Солисов, комната Александры. Две другие комнаты занимали остальные члены семьи. В мансарде помещалась Софья.
Позади участка протекала река Седанка.
По воскресеньям на дачу приезжал Костя, иногда его сопровождали друзья, чаще всего Всеволод Сибирцев и Дядя Володя — они были наиболее близки семье Солисов. Несмотря на то что политическая обстановка в городе и во всем крае была чрезвычайно напряженной, приезд друзей на дачу сопровождался большим оживлением, в доме было шумно и весело.
Дня через два-три после переезда Солисов на дачу, в воскресенье утром, Софья и ее подруга по гимназии Наташа, жившая неподалеку, сидели на скамье у реки. Солнце заливало весь берег. У каждого художника явилось бы желание взять в руки палитру и кисть — так живописно и молодо было здесь все: и девушки в цветных платьях, и нежная зелень кустов сирени позади них, и еще влажный от росы зеленый покров у их ног. Некоторое время они молча смотрели, как тихо текла вода в реке.
— Ты, Наташа, последнее время какая-то странная, — проговорила наконец Софья.
— Я влюблена, — ответила Наташа.
— Что?! — изумленно воскликнула Софья.
— Влюблена, — повторила Наташа.
— В кого?! — с тем же изумлением спросила Софья.
— В Дядю Володю.
— Ты с ума сошла!
— Нет, я в своем уме.
— Да ведь он годится тебе в отцы! — воскликнула Софья. — Наконец, что ты в нем нашла? — уже более спокойно, но с усмешкой спросила Софья.
— Ах, он такой интересный!
— Интересный? — недоумевала Софья.
— Я удивляюсь тебе, Соня: ты чаще, чем я, видишь его, и неужели ты не находишь в нем ничего интересного?
— Абсолютно.
— Даже абсолютно?
— То есть вот столечко в нем нет интересного, — Софья показала крошечный ноготок на своем мизинце.
— Значит, ты, Соня, толстокожая.
— Комедия! — воскликнула Софья. — Влюблена! Да еще в кого — в Дядю Володю! — Она звонко рассмеялась.
Мимо них проплыли в лодке мальчишки-рыбаки. Когда лодка скрылась за поворотом реки, Наташа сказала:
— Ты, Соня, бессердечная. Вот влюбишься сама, тогда узнаешь, как смеяться.
— Во-первых, я никогда не сделаю такой глупости — влюбиться, а во-вторых… во-вторых, если и влюблюсь, то во всяком случае не в такого…
— Какого?
— Старого и неинтересного.
— Какой же он старый?
— Сколько ему лет, по-твоему?
— Года тридцать три.
— А тебе?
— Восемнадцать.
— Ты, Наташка, дура!