Великий тес

Угрюм поклонился и, так как князец молча осматривал кузницу, продолжил работу. Важный гость простоял долго, глядя, как старые, стертые подковы под молотом мастера превращаются в наконечники для стрел.

Наконец он поднял руку, желая говорить. Угрюм отложил молот. Князец вынул из-за пазухи литой серебряный крест, протянул его дархану и сказал:

— Сделаешь из него десять боевых тунгусских наконечников к крепким моим стрелам для тяжелого моего лука!

Угрюм повертел в руках чужой, нерусский крест и лихорадочно соображал: «Раз стрелы понадобились тунгусские, беззвучные, значит, князец замыслил недоброе».

А Яндокан, помолчав, продолжил:

— Стрелы должны быть прямые и тяжелые, в три локтя длиной. Наконечники к ним — острые, чтобы войлок пробивали!

Угрюм рассеянно закивал, пристально разглядывая крест. Как ни вышаркано было серебро, однако на нем можно было разглядеть распятье. Но Спаситель был с косой и в халате.

— Нельзя мне, крещеному, — смущенно указал глазами на распятье, — рубить крест на наконечники. Руки отвалятся!

— Пусть тесть порубит! — строго приказал князец. И всякая охота спорить с ним пропала.

Явно для мщения нужны были Яндокану стрелы с серебряными наконечниками. И если он пришел в кузницу один, значит, не хотел, чтобы сородичи знали о заказе.

— Сделаешь тайно! — подтвердил догадку дархана. — Хорошо сделаешь, дам жеребца!

«Все равно крест не наш, чужой! — кивая, думал Угрюм. — А тестю что? Он — нехристь!»

Гарта Буха в селении Яндокана повеселел и помолодел, его сутулившиеся плечи распрямились. Иногда он помогал зятю в кузнице, но больше работал по дому: увеличившуюся отару уже приходилось выпасать. Повеселели и женщины. С их лиц будто смылся кислым молоком затаенный страх, осевший в глазах после победы Куржума над казаками. На Угрюма все они смотрели как на хозяина и главную опору семьи, во всем ему помогали и ласкали.

Он осторожно переговорил с тестем о заказе князца. Гарта согласился, что Яндокан собирается мстить мунгалам, а значит, оставаться в его селении опасно. Опять надо было кочевать.

Угрюм сделал тайный заказ. Он сам ходил по лесу, выбирая прямые рябиновые и березовые побеги. Нарезал их с запасом, отобрал лучшие, просушил и выскоблил, сравняв сучки и изгибы. Вдали от чужих глаз из своего клееного трехслойного лука он пустил стрелу, и она пробила войлок с двадцати шагов, впившись в кору дерева.

Зима была на исходе. В полдень на солнцепеках оттаивала земля и капало с кровли. Угрюм выждал, когда князец будет один, подошел к нему и с поклоном сказал, что заказ выполнен, можно посмотреть.

Яндокан бросил ему отмятую козлиную шкуру и сказал:

— Принесешь рано утром, когда все спят!

Ночью шумел ветер, вздрагивал войлок и скрипела обрешетка. Угрюм поднялся первым, раздул очаг, оделся, подхватил козлиную шкуру со связкой стрел и пошел к большой юрте. Над ее вытяжным отверстием уже курился дымок. Князец ждал.

Угрюм пошаркал ичигами у входа, покашлял, спросил:

— Не спишь ли, Яндокан-баатар? Дархан пришел пожелать тебе крепкого здоровья!

Дрогнул полог, показалась женская рука, высунулась голова в колпаке, обшитом черными соболями. Молодая женщина с гладким смуглым лицом приветливо взглянула на раннего гостя, шире откинула полог, приглашая войти.

Высоко задирая ноги, Угрюм переступил через порог, скинул тулуп, комом поставил его у входа. В юрте было тепло. Князец неспешно чествовал утро нового дня, сидя возле очага, попивая горячий напиток из трав и молока.

Угрюм положил у его ног козлиную шкуру. Князец скосил на нее глаза. Молодая женщина принялась за прерванное гостем дело: стала заплетать косу на затылке Яндокана. Когда она надела на его голову островерхую шапку, хубун пошевелил головой на крепкой шее, скосил глаза на козлиную шкуру, вытянул из нее стрелу, осмотрел ее, потом другую и третью.

— Хорошо сделал! — похвалил. — Дам молодого жеребца и кобылу!

— Опробовал! — радостно похвалился Угрюм. — С двадцати шагов войлок пробил. Ты и со ста шагов прострелишь! — вкрадчиво польстил.

Полные губы князца дрогнули. Он поднял на Угрюма зрачки, блеснувшие в узких щелках глаз. Испытующе впился в него взглядом и предложил:

— Оставайся в моем селении навсегда. Будем мы богатыми, не будешь бедствовать и ты!

Угрюм смущенно опустил глаза, помялся. Он не мог сказать, что, ослепленный яростью, как Куржум, Яндокан мало думает, чем его злость обернется для народа. Оставаться под его покровительством Угрюму с Гартой не хотелось.

— У тебя в селении я сделал всю работу, — стал оправдываться. — Издалека уже приезжают и зовут там поработать.

Князец не стал ни уговаривать, ни настаивать:

— Земля большая. Выбирай где тебе лучше жить. Только одному везде плохо!

— Как узнаем от промышленных людей, что Куржум помирился с казаками, так вернемся! — добавил Угрюм, чутко прислушиваясь к голосу князца. Со своей сиротской долей вмешиваться в распрю с мунгалами ему никак не хотелось.

День был хмурый, пахло снегом. После полудня пошел дождь. К вечеру он стал просекаться мелкими снежинками, но в снег так и не перешел. Ночью ветер разогнал облака, и выдалось ясное утро.