Великий тес

Ссыльные черкасы и литвины, не дожидаясь команды, похватали пищали и укрылись за баркой. Пока красноярцы зажигали фитили, они дали залп по всадникам, приложив к запалам раскуренные трубки. После залпа вставили тесаки в стволы, бесстрашно вышли из-за барки в мокрых штанах и встали шеренгой. Выскочившие из порохового дыма всадники напоролись на булат их клинков, сбились в кучу. Тут дали залп красноярцы.

Бой длился недолго. Нападавшие после второго залпа развернули коней. Поредевший воровской отряд отхлынул и помчался к лесу. Преследовать его Иван не велел. Ржали раненые кони. Одни, потеряв всадников, носились по отмели, другие метались, волоча за собой убитых.

Служилые переловили коней, взяли ясырей из раненых. По общему решению всю добычу отдали ссыльным. И только Ивашка Струна визгливо орал, доказывал, что он первым упредил о нападении и первым бросился на воров.

Охочие, служилые и ссыльные смеялись:

— Было дело! Упреждал! И бросился первым, бесстрашно. Но только с шестом!

— Да шест против конных верней пищали! — бесновался Струна и брызгал слюной.

Ссыльные, увидев раздор из-за добычи, доброй волей отдали ему легкораненого ясыря. На том Ивашка успокоился. Остальное черкасы и литвины поделили между собой по своему обычаю.

На месте Красноярского острога все они без труда продали ясырей и лошадей, сдали рожь прибывшему из Томского города воеводе. Красноярские переведенцы остались под его началом. Ссыльные и охочие, помолясь Святой Троице, Богородице, Николе Чудотворцу и своим святым покровителям, поплыли вниз по реке на легких, разгруженных барках. Осип Галкин в пути сдружился со ссыльными, плыл среди них и ночевал у их костров.

Чем ближе подходили барки к заимке Галкиных, тем чаще Осип вспоминал оставленного устюжанина. Посмеиваясь, обещал устроить всем богатое застолье, если, конечно, ясыри и работные не разбежались и не сожгли, не разграбили заимку. Он ничуть не сомневался, что охочий, которого сменил в отряде, все лето чесал брюхо и бездельничал на его кормах.

Барки пристали к берегу возле устья речки, по берегам которой был земельный надел атамана. Оставив возле них небольшую охрану, Похабов разрешил всем отдыхать на заимке.

Осип с важным видом принял поклон устюжанина: втайне он был рад и тому, что тот не в бегах. Приказал топить баню и готовить стол для товарищей. Сам пошел проверять хозяйство.

Вернулся он с удивленным и веселым лицом, когда в его бане парились литвины вперемежку с охочими. Оглядывая служилых, казак восторженно поднял палец к небу и почтительно уставился на устюжанина:

— Первый раз вижу гулящего не вора, а работящего хозяина. И чего тебе, такому справному, в Устюге-то не сиделось?

Устюжанин, услышав похвалу, повеселел, горделиво приосанился. Но от нечаянного вопроса сник, пробормотал что-то о судьбе. Пытать его о прошлой жизни Осип не стал. Он был так доволен хозяйством, что почел за счастье передать его в умелые руки. На радостях достал из тайного погребка бочонок с ягодным вином, выбил пробку, попробовал вино сам, дал попробовать устюжанину, крякнул от удовольствия и предложил:

— Оставайся совсем! А я в острог, на службы!

Люди Похабова досыта наелись баранины и ржаной каши, напились квасу и вина, которое разливал и подавал бывший бурлак. Все хорошо отдохнули под кровом и утром отправились дальше. Когда они прибыли в острог, берега Енисея уже вызолотились желтым листом. Подступала осень.

Перед Крещением, в самый разгар зимних праздников, когда от веселья отяжелела голова, приснилось Ивану, что полез за печь, а там — шебалташ. Проснулся он до рассвета, на полатях. Жена лежала под боком. Дети спали. Уже и думать забыл о чудной безделушке, но снова стояли перед глазами бесовские бляхи, которые носил много лет.

Уснуть Иван так и не смог, ворочаясь с боку на бок, дождался, когда поднимется жена и затопит печь. Наконец она раздула огонь, поставила под образа сына и дочь, велела мужу читать молитвы начальные. Иван неприязненно отмахнулся:

— Сама читай! — и с горящей лучиной полез за печь.

Он убрал старый шушун, отодвинул седло, все заплесневелое, давным-давно брошенное женой в кучу. Заглянул в щель, там тускло блеснуло золото. Сон был в руку.

— Ни дна тебе, ни покрышки! — тихо выругался, вытаскивая шебалташ с позеленевшей кожей ремня. «Вот же пристал! — подумал с тоской. — Нет, не на ветер камлал кетский шаман. Знал, что говорил!»

И томило его душу недоброе предчувствие до самой весны, а она застала сына боярского на Тасее. Прошел лед. По наказной памяти воеводы Похабов повернул от устья Тасееевой реки в Рыбное зимовье на Ангаре. Другой год здешние тунгусы исправно платили ясак и не заводили смут. В зимовье, на высоком скалистом берегу, жили два старых стрельца и казак Лапа Гаврилов.

Служилые радостно встретили Похабова с его людьми. Натопили баню. Угощая приевшейся до оскомины рыбой и ухой, осторожно сообщили о смутных слухах.