Великий тес

— Вот видишь! — так же тихо и вдумчиво сказал Первуха. — Прикажут острог срыть — и тамошние мужики нас всех, вместе с пашней, на куски порежут. Прежде лезли в дом, грабили кому не лень. После еще хуже будет. А здесь уже много лет острог стоит? — вскинул глаза на Похабова.

— Как считать? — пожал плечами сын боярский. — Один сожгли, другой перенесли, этот уже третий. Но лет уж двадцать казаки здесь служат.

— Вот видишь! — торжествуя, вскрикнул Вторка. — И другие остроги близко. Вдруг и девок пришлют. Без жен пашенные не выживают! А там, на Ламе, на ком жениться?

Покряхтел Иван, потеребил седеющую бороду, не знал, как возразить племянникам. Рассуждали они ясно и правильно: не в его воле быть или не быть байкальскому острогу. Только что-то они недоговаривали. Чуял он это печенкой, а выведать не мог.

Едва окреп лед, Бекетов отправил вверх по Ангаре первый отряд с нартами, груженными рожью. Истомившийся но своей келье, с ним ушел черный поп Герасим. Тремя днями позже из Братского острога двинулся второй бекетовский обоз. Вскоре, посмеиваясь над своим жалким полком в три десятка служилых, собрался в дальний путь и сам казачий голова Петр Иванович. Его жена напрочь отказалась идти за мужем и осталась в остроге ждать весны, чтобы с первой водой уплыть к сыновьям в Енисейский.

Похабов решил навестить Осиновское зимовье и проводить старого товарища до братской степи. В избе приказчика остались Бекетиха с Савиной.

День выдался солнечный и морозный. Над острогом уютно курился дымок печей. Поскрипывал снег под ногами. Бекетиха в двух шубах слезно прощалась с мужем: вскрикивала, причитала, жаловалась на горькую старость сибирской казачки. При этом успевала указывать ясырям и дворовым людям, какие узлы и мешки на какие нарты грузить, в сердцах укоряла Савину за бабью глупость и присуху к старому кобелю.

Савина смиренно улыбалась, глядя на подругу. Бекетов только посмеивался да пошучивал, вызывая у жены новые вспышки гнева. Из острожной Спасской часовни были вынесены иконы. Служилые, охочие и дворовые люди как смогли отслужили молебен и стали спускать к реке груженые нарты.

Сыны боярские, казачьи головы в походных шубах строго надзирали за работой. С заиндевевшими ресницами Савина стояла в стороне от Ивана, не смея ни вскрикнуть, ни завыть, ни повиснуть на его плечах перед очередной разлукой, все чего-то ждала. Он обернулся, смущенно взглянул на нее. Дрогнули сосульки на усах.

— Ладно уж! Благослови, что ли?! — проурчал выстывшими губами.

Глаза Савины заблестели, залучились, по щекам гуще разлился румянец.

Она всхлипнула, перекрестила его, тихонько заголосила, припав лицом к груди.

— Будет! — ласково проворчал он. — Даст бог, через две-три недели вернусь.

Скрипел снег под ичигами. Клубы пара висели над головами людей, разгоряченных работой. Бекетов махнул рукой, и первая нарта была сорвана с места, заскрежетала полозьями по накатанному снегу. Багровое солнце в морозной хмари уже поднималось над пологими вершинами гор.

Пониже Осиновского зимовья «обоз о двух головах», как посмеивались служилые, встретил возвращавшийся с Иркута Ивашка Перфильев с людьми и с пустыми нартами. У десятского и многих его спутников на лицах были коросты от обморожений. Ветер по Ангаре дул не сильный, но злой, пронизывающий: в спину груженому обозу и в лица возвращавшихся людей.

Иван усадил крестника на нарты между собой и Бекетовым, стал расспрашивать. Тот, прикрывая обветренные губы рукой, рассказал, что Осиновское зимовье цело, годовалыцики живы и здоровы, воинские люди к ним не подступали, а аманаты у них прежние, без перемены.

На устье Иркута зимовье тоже целехонько. Но оно было занято десятком промышленных людей. Зимовать в нем собирались две воровские ватажки. У одной последняя грамотка из Туруханского острога, у другой и вовсе ничего нет. Спорить с прибывшими казаками промышленные не стали, собрались и ушли за Ангару.

— Идем чуть живые, промерзшие, — рассказывал Иван Перфильев. — Гадаем, целое ли зимовье. А в нем тепло, сытно. И ругать-то людей совестно. Напоили, накормили нас с дороги, тихонько собрались и ушли с миром, — десятский виновато взглянул на крестного, потом на Бекетова, спрашивая, надо ли было хватать тех промышленных да отбирать у них десятинную рухлядь.

Казачьи головы, ни тот, ни другой, ничего не сказали. Иван Перфильев заговорил веселей:

— Черного попа доставили к месту. Его келья цела. Никто в ней не жил. То-то радости было у батюшки, — осторожно рассмеялся простуженным голосом. — А на острове надо рубить лабаз. Старый обветшал. Я оставил там двух казаков, сделают. А пока весь припас оставил в избе.

— Надо было четверых, как я говорил! — укорил казака Бекетов. — У мунгал шаткость, склоняются к измене, могут прийти, пограбить.

— Браты их пуще, чем нас, боятся! — заспорил было Ивашка и осекся: — У меня каждые руки — помощь!

— Тебе тяжелей всех, — пожалел его Бекетов. — Путь тропил. А снег не ко времени глубокий. Моя вина. Не надо было тебя грузить, как других.