Великий тес

Перфильевские казаки развели костер на берегу. Те, что шли с Бекетовым и Похабовым, стали поторапливать начальствующих: им хотелось поскорей добраться до зимовья и ночевать под кровом, а не под низкими ясными звездами ноябрьской ночи.

Зима прошла в обычных заботах о сборе ясака. День за днем, неделя за неделей казачьему голове Похабову некого было послать в дальний Кул-тукский острог. Он вспоминал про байкальских годовалыциков, маялся совестью и утешал себя: если сильно оголодают, прибегут на устье Иркута, а там бекетовский хлебный припас.

Только к Евдокии-свистунье в Братском остроге появились свободные от служб казаки. Иван собрал из них десяток в дальний путь, а перед выходом съездил на заимку к племянникам. Но Первуха со Вторкой наотрез отказались вернуться к отцу. Чтобы брат не ломал голову по слухам и догадкам, пришлось идти на Байкал самому казачьему голове.

Зимовье на Дьячьем острове уже пустовало. Бекетов со своими людьми ушел дальше. На монаха Герасима среди зимы вышла оголодавшая промышленная ватажка из трех человек. Все трое почитали за чудо, что остались живы, беспрестанно молились и работали при ските.

Похабов пробовал их пытать, кто такие и откуда. Никаких разумных ответов не добился, но узнал, что к отряду Бекетова на Дьячьем острове присоединились невесть откуда явившиеся четыре десятка служилых или охочих людей.

У скитников не было ни грамот, ни подорожных, ни пожиток. По указу надо было отправить их к енисейскому воеводе. Но за беглецов вступился монах, а бывшие промышленные люди просились к нему в скит вкладчиками. Как вкладчики и скитники они выходили из-под светской власти.

Подступала весна, почернел лед, на солнцепеках по Иркуту побежали ручьи. Зная, как поздно вскрывается Байкал, Похабов решил вести своих людей до истока Ангары а там вдоль берега до култука.

Лед на Байкале был крепок. Нарты весело скрежетали по нему березовыми полозьями. Яркое солнце слепило глаза. В укрытых от ветра местах было тепло как летом. Прямо изо льда вздымался крутой, скальный или покрытый лесом берег. Он был чист от снега. Под прошлогодней травой уже зеленела новая поросль. На яланных полянах безбоязненно паслись изюбры и стада диких коз.

Казачий голова осматривал берег, вдоль которого шел, и все чертыхался, вспоминая расспросы и советы московских дьяков. В узких падях при нужде могли зазимовать тунгусы или промышленные. Но жить в них долго не смогли бы и они. «Сдуру острог можно было поставить и на вершине горы, если тех дьяков заставить таскать туда животы!» По пути им были осмотрены три просторных пади, в которых вдруг и смогла бы прокормиться одна пашенная семья. Но не больше.

С такими мыслями он подходил к байкальскому, западному култуку. Острог показался сразу, как только обошли гору. Ворота его были распахнуты. По берегу и вырубленным склонам горы вольно разбрелись одичавшие коровы и овцы. Неподалеку от острожка пасся табун лошадей.

Похабов шел первым. Он замедлил шаг и остановился, воткнув лыпу в хрусткий, рассыпавшийся лед, залюбовался острожком и местом, на котором тот был поставлен. Ему в жизни приходилось много строить, хотя своей избы к старости так и не заимел, но все прежнее делалось по чужим указам, и только для этого острожка он сам выбирал место. Разными путями привел Бог сюда брата и даже Меченку. И никто не поблагодарил Ивана за этот острожек. А ругали много.

До него осталось меньше версты ходьбы. Отряд никто не замечал. Наконец кто-то вышел из ворот, увидел цепочку людей и нарт. На берег выбежали три бабы в душегреях и уставились на идущих, как любопытные телки. Только потом показались казаки. Все они, толпой, двинулись навстречу отряду. Наравне с мужчинами, полоща по льду полами сарафана, неслась женщина, которую Иван не мог не узнать.

— Вот же, стерва старая! — пробормотал, улыбаясь в бороду. — Коза!

Он принял приветствие от Федьки Говорина в тунгусской кожаной рубахе, с саблей на боку. Рассеянно отвечал ему, глядя в сторону, в бирюзовые глаза бывшей жены. Со злорадством заметил, что она тоже постарела лицом, хоть и не погасла, не пережила бабью пору.

— Ну, здравствуй, Иван! — поклонилась, и глаза ее вспыхнули подрагивающим светом. Пока он жил с ней, пятна на щеке не замечал. Теперь оно снова бросилось в глаза, как бывало после долгой разлуки.

— Здравствуй, Пелагия! — мирно ответил он и спросил: — Как зимовала?

— Слава богу! — ответила она с усталой, виноватой улыбкой на губах и уклончиво отвела глаза. — Знала, что ты не бросишь! — польстила бывшему мужу. — А здесь и ленивый с голоду не помрет.

Встречавшие похватали у путников бечевы нарт, потянули их, напрягаясь всем телом. Казачий голова распахнул кафтан. Даже на льду было жарко. С одного боку рядом с ним шла, не отставала, Пелагия, с другой — удалой десятский и здешний приказный Федька.

То к одному оборачивался казачий голова, спрашивая о делах, то к другой.

— Что Оську не видать? Жив, здоров?