Великий тес

Похабов презрительно хмыкнул в бороду.

— Мунгалка за меня пойдет! — самоуверенно заявил Горбун. — А что? Горб у меня мал. Можно сказать, нет горба, спина кривая. А кобель я — ого!

— Про пашню — дело надумал! — одобрил его Похабов, зевая и крестя бороду. — Получишь волю, проси у приказчика данную на землю. А девка не про тебя! — сказал как отрезал.

— Да на кой она мне, воля? — обиженно вскрикнул Горбун. — То я не помирал от голода в гулящих-то.

— А что? Взять бы нам землю да осесть? — смешливо взглянул Иван на Савину. — Работники есть. Сами просятся.

— Только не здесь! — жалобно возразила она. — Ни кусточка, ни деревца, глазу остановиться не на чем. Уж лучше в Нижнем Братском, на Оке или еще где.

Иван с благодарностью придвинулся, обнял Савину под одеялом. Она согласна была на все, лишь бы быть рядом с ним.

— Куда уж нам, старым, пашню поднимать да дом строить! — пробормотал и сонно пригрозил Горбуну: — Смотри у меня! Забрюхатишь девку — ятра оторву!

— То без меня некому брюхатить! — со слезой пискнул Горбун. — А мне бы подошла. Люблю веселых. Нипочем не женюсь на злющей, хоть бы и на русской.

Прошел месяц июнь. Молодые казаки поставили острожную стену и две башни. Сын боярский с утра до вечера похаживал вокруг них и давал советы, заставлял своих дворовых рубить избу, чтобы не обленились.

Так спокойно не жил Иван и на Осиновом острове, а лучше, чем там, не жил нигде. Но, бесовским промыслом да Божьим попущением, нападала на него тоска, и едва Фирсов озаботился тем, что кончается ржаной припас, он вызвался сходить в Братский острог.

Дмитрий опять несказанно обрадовался предложенной помощи. Написал челобитную енисейскому воеводе, где жаловался на красноярцев, написал грамотку брату Арефе в Братский.

Утром Похабов усадил в струг Савину, ясырок и кабальных мужиков. Судно понесло течением. При деле сразу полегчало на душе старого сына боярского.

С реки Иван не заметил возле Братского острога ни души. Но едва его струг причалил к берегу, сверху стал спускаться Арефа Фирсов. За ним семенил долговязый Распута, размахивал руками, что-то навязчиво доказывал казаку. Арефа горячился, то и дело останавливался, переходил на крик. Распута, пощипывая редкую бороденку, глядел в сторону, кивал и снова настойчиво в чем-то убеждал посаженного на приказ казака.

Так и встретили сына боярского служилый да пашенный. Не успел Иван вылезть из струга, непоседливый, как брат, Арефа кинулся к нему за судом:

— Дядька Иван, ты приказчиком в слободе служил, ты все знаешь! — стал рассказывать о споре с пашенным.

По наказу воеводы при Братском остроге ставили казенную мельницу. Арефа велел каждому пашенному приволочь по бревну. Распута не отказывался участвовать в строительстве мельницы, но доказывал, что тягло должно раскладываться по дворам, а не по людям.

— Дело непростое, — важно нахмурился Похабов и озадаченно почесал затылок. Ему хотелось отделаться от споривших. — Обычно тягло на двор кладут, с захребетников и подворников — подушные берут.

Распута угодливо заулыбался и развел руками, дескать, то и я говорю.

— Это по-божески? — вспылил Арефа. — Для них, для пашенных, мельница, а казаки — надрывайся. Да и некому у нас строить.

— Почему для пашенных? — плутовато ухмылялся Распута. — Муку всем молоть надо. Служилые будут молоть бесплатно, а с нас и государю, и воеводе, и острогу — всем дай!

— У них на каждом ручье по мельнице. И никто с них податей не платит! — пожаловался Арефа.

Вконец запутавшись в тяжбе, Иван с важностью пошевелил усами и бровями, строго поглядел на одного и другого. Распута почтительно согнулся в пояснице и осклабился. Но сын боярский хорошо знал, какое упорство скрыто за внешней угодливостью. Он с недовольным видом крякнул, хмыкнул и сказал:

— Возьми моих бездельников. Пусть мельницу ставят!

— А кабальных истязать, это по-божески? — взревел Сувор, вылезая из струга.

— Отсидели уж зады! — проворчал Похабов. — Помогите добрым людям во славу Божью! — спор между пашенным и приказным решен не был, но утих. — Как там Огрызковы сыновья? Живы-здоровы? — спросил Рас-путу.

— Вчера видел! — ответил тот.

Иван передал Арефе грамоты брата и попросил:

— Дай мне коня, съезжу я к ним. — И как только казак указал на спутанных лошадей, приказал Сувору, все еще пылавшему от негодования: — Федька! Пойди оседлай и приведи! После перетаскаешь добро в избу или в балаган.

За два с лишним года Первуха со Вторкой срубили пятистенок, огородили двор пряслами, подвели под крышу амбар. Конюшня, лабаз и баня уже требовали ремонта. Льгота кончалась, а братья жили промыслом, но не пашней.

Оба они были дома, и далеко по округе разносился перестук отбиваемых кос.

Племянники бросили работу. По-хозяйски ослабили подпругу коня. Вторка принес корытце овса, высыпал в кожаный мешок и надел его на конскую морду. Встрече с дядькой племянники обрадовались, но дичились его еще больше, чем прежде, следили за каждым своим словом, будто гость был из начальствующих. «Волчата, — думал Иван, с тоской заглядывая в узкие глаза. — А то и волки уже!»