Великий тес

Долго глядел Иван Похабов, как удаляются суда, думал о своем, пока не окликнула Савина. Вроде бы ничего плохого не сказал молодой Бунаков, племянник старого приятеля, а на душе было смутно, всякая нелепица лезла в голову.

В сумерках с другого берега донеслись звуки стрельбы и ответный залп. Чуткое ухо воина уловило отзвуки боя. Не спалось Похабову. Всю короткую светлую ночь просидел он на нагороднях. После этого день промучился и другой. На третий показалась на реке легкая лодчонка, шитая из бересты. Стволы ружей торчали к носу и к корме. Двое в нательных рубахах, без шапок гребли изо всех сил, стараясь пристать к берегу выше устья Осы.

Казаки были свои, енисейские. Вскоре Дмитрий Фирсов с товарищем вышли на берег, облегченно перекрестились и замахали руками. Весь гнус, дремавший жарким полуднем в тенистых местах, с остервенением бросился на разгоряченных, потных людей.

— Что как с медвежьих лап? — полюбопытствовал ждавший их сын боярский. — Краснояры побили?

— Было! — отмахнулся Дмитрий, мотая головой и притопывая ногами. — Нападали. Попугали-постреляли. Ругались, как водится. У нас никого не ранили и у них — слава богу!

Фирсов опять мотнул головой, отбиваясь от мошки:

— Дядька Иван! А я ведь опять к тебе с просьбой! Пожил бы ты там? А мы бы зимовье разобрали, связали в плоты и переправили. На кой оно здесь? Все равно сожгут, не браты, так краснояры.

— Сожгут! — согласился Похабов. Спросил нетерпеливо: — Что краснояры-то?

— А подступили. Давай орать, чтобы острог нам не ставить! Кто-то сдуру пальнул. Ну и мы тоже. Отбились, прогнали их. Бунаков грозил в Тобольский город и в Москву писать. Пусть пишет! Мало мы писали? Двадцать лет пишем. У меня наказная память от воеводы, а Бунаков похвалялся, что у них нынче воеводой князь! Пусть перепираются!

— Что стоим? Пошли в избу! — пригласил Похабов.

Молодые казаки похватали кафтаны, мушкеты и прытко кинулись к зимовью, их рубахи были облеплены гнусом.

В избе с малым оконцем было сухо и сумеречно. Блуждая по темным углам, под кровлей ненавязчиво гудели комары. Очаг был разложен посреди двора. Дымок наносило в избу через окно.

Казаки побросали в сиротский угол ружья и кафтаны, сели на лавку. С парящим котлом в руке вошла Савина. Черноглазые ясырки из-за печки украдкой поглядывали на молодых казаков, тихо и смешливо переговаривались.

— Лесу мало! — обстоятельней заговорил Фирсов. — Каждое дерево, пока свалишь, обтешешь — день прошел. Вот и подумал: «Спрошу-ка дядьку, если не разгневается, так мы его зимовье разберем, переплавим и там поставим».

— На что гневаться? — проворчал Похабов. — Мало ли приходилось топором махать?

— Спасибо на добром слове! Ты уж тогда сплыви со всеми животами к новому острожку да поживи там, покарауль. А мы скопом все разберем и перетаскаем.

Молодой пятидесятник начал строительство нового Балаганского острога не с бани, не с избы, как обычно, а с проездной башни. Подгребая с другого берега, струг Похабова подошел к невысокому яру, над которым возвышалось новое строение. Мимо этих мест, между устьями притоков Уньги и Белой, он проходил не раз. Здесь были остатки старого промышленного зимовья, неизвестно кем и когда поставленного.

Сувор с Горбуном с обидой и недовольством перетаскали пожитки хозяев от струга к башне. Молчаливыми взглядами укоряли хозяина за то, что их, дворовых, он отдал казакам в работные.

Савина хлопотала возле струга. Похабов при сабле и пистоле с важностью осматривал башню, степенно отвечал на поклоны молодых енисейцев. Многие из них выросли на его глазах. Приятный ветерок обдувал берег. Гнус здесь не злобствовал, как на Осиновом острове.

— Солнце еще высоко! — посоветовал он казакам. — Подкрепитесь и плывите обратно. Я уж со своими дворовыми устроюсь и управлюсь.

— Девок на острове не осталось? — скалился молодой казак, весело поглядывая на ясырок.

— Не пялься! Эти не для тебя! — вскрикнул Сувор, заносчиво оберегая хозяйское добро. Шрамы на его лице налились кровью, синие пороховые пятна на щеках делали его похожим на татуированного тунгуса.

— Сибирские девки даром не любят! — посмеивался Похабов, поглядывая на молодых. — Их на саблю добыть надо или купить!

Казаки уплыли. Сын боярский с дворовыми устроился на ночлег в сторожевой башне. Савина с девками приготовила ужин, поставила тесто. Еще не зашло солнце, а все они утомились от дел и от переезда. Спать легли засветло, все рядом, как в юрте.

Горбун сидел у стены возле мушкетов и длинноствольной крепостной пищали, лениво, напоказ, поглядывал в бойницу и в облом, вздыхал, кидая косые взгляды на хозяина. Наконец решился заговорить:

— Всю зиму думаю, как жить, когда закончится кабала?

— Добрые мысли! — зевнув, поддержал его сын боярский. — Кабы прежде почаще о том думал, и кабалы бы на себя не дал.

— Оно, может быть, и лучше, что дал, — осмелев, чуть громче сказал Горбун. — Ты грозился нас на пашню посадить. Взял бы на себя землю, здесь или в Братском. Отдал бы за меня ясырку и посадил бы пахать в вечное холопство, с потомством. С хорошим хозяином куда как легче, чем вольному.