Великий

И Ваша звезда! Быть может, в прошлом внезапный объект Вашего ночного познания сумел бы меня очаровать. Но что это Ваше "действительно существующее" для меня сегодня, когда собственный эйдетизм доводит меня до отчаяния, мучит и жалит? Представьте себе, я помню каждую игрушку на каждой елке всех лет моего детства, помню изгибы лент серпантина, нюансы красного и белого в костюмах и масках всех виданных мною Санта-Клаусов. Поверьте, это печально, и Ваша картинка - сущность сверх необходимого! К тому же, хочу Вас предостеречь. О, эти звезды! Бойтесь, чтобы одна из них холодным предательским светом вдруг не рассеяла молчание священного мрака. Пропасть между сознанием и бытием скрывает чудовищ, пожирающих разум! Не пожелаю Вам однажды их увидеть! Absit![4] Они не оставят, не отпустят!

Слушайте кашель Вашего Михаила Терентьевича, наслаждайтесь его храпом - это и есть познаваемое сущее, доказываемое невозможное. Обмыслимое бытие куда лучше поисков внеэмпирического смысла сознания. А сантехники - наши спасители, "говорящие вещи", они главные факторы бытия. Долой пустые анализы слов!

Прощайте!

Сколько Вам: семнадцать, шестьдесят четыре? Боитесь ли Вы зеркала? В любом случае, радуйтесь, что Вы не Ася.

И.С.

P.S. Где Вы откапали этот адрес, на который давно никто не пишет? Этот ящик я давно заколотил самыми крепкими интернетгвоздями! Вы порушили его святую паутину. О де жавю, мое де жавю!

* * *

От: [email protected]

Дата: 19 сентября

Кому: [email protected]

Тема: Avec l'espoir et la foi

Уважаемый Иван Сергеевич!

Я бесконечное число раз говорю Вам: здравствуйте! И простите!

Кончено же не сдержала обещания не писать! Но осень - Осень! - она нашептала мне столько ненужных слов! (И это, конечно же, извинит меня.) Как же она легкомысленна! То наряжается, как разбитная Солоха, и вдруг сбрасывает с себя все, как привыкшая к неглиже Пышка. Вчера она встретила меня, "надевши яркую плахту с китайчатою запаскою, а сверх ее синюю юбку, на которой сзади нашиты были золотые усы". Эх, быть бы мне тем самым дьяком, который бы непременно "зашкаливался и прищуривал невольно в ту сторону глаза". Воскликнула бы и я: "Эх, добрая баба! Черт-баба!" Но во мне нашлась лишь улыбка и еще чуточку радости для золотого кленового дождя. Но уши мои беззащитны. Они с легкостью впитывали шуршащую пеструю лесть и верили всем обещаниям. Я, верно, опьянела от этих слов. И сделала глупость. Приняла предложение Михаила Терентьевича оценить его гастрономические таланты. Ужин был разнообразен, но бесцветен и вял. А мой визави - многословен, но убийственно прозаичен. Его предсказуемость прорастала цветами на моей могиле (ох, не накаркать бы!). Каждая его фраза словно поднята из подвала районной газеты. Олигархи, зарплата и, конечно же, пресловутый "еврейский вопрос" - вот орбиты его "высоких" мыслей. А котлеты по-киевски были отменны. В благодарность я чмокнула Михаила Терентьевича в лобик…

Ах, простите, у меня точно нет совести. Я расшалилась с Вами, словно с другом детства. Но с тех пор, как Вы прикоснулись взглядом к буковкам моего письма, я ощущаю Вас близким и, простите, родным. Нет, я жила предчувствием этого и прежде, когда читала Ваши замечательные книги. "Этот человек не может быть для меня чужим", - так я думала, лаская глазами столь дорогие для меня (и, признаюсь, не до конца еще мной осмысленные) строки…

"Под пологом надежды плачут березы. И наши страдающие души. Эти слезы не обжигают, не рождают отчаяния, не разрывают сердце, но благорастворяют в нем воздухи вечности и умиротворяют, соделывая причастником всей глубины бытия, даруя возможность отклика на всякий самомалейший звук, звук, извлекаемый из сущности вещей струнами этой капризной арфы под названием наша жизнь. Под пологом надежды плачут наши души - и омываются, становясь подобными тем самым белым березам с зелеными куполами веры. С нами Бог!".

Так Вы писали и я безмерно Вам благодарна! Я… Вы же ничего обо мне не знаете! Простите!

Итак. Мне двадцать восемь лет. Я люблю осень и одиночество. Это не плод экзальтации и сумасбродства - это объективная реальность. Сложилось так, что в последние годы самым близким для меня человеком был тот самый Михаил Терентьевич. (Не в том смысле, что близкий, а в том, что рядом). Я не мизантропка и не страдаю гомофобией, но так уж повернулась жизнь. Родные и близкие ушли слишком рано, а друзья не смогли подойти слишком близко. Почти как у Гейне:

"Любил я немало друзей и подруг. Но где они? Кто их отыщет?"