Великое кочевье

На кирпичном заводе исправтруддома Анытпас сначала копал глину и возил песок с реки. Потом его поставили резать кирпичи. Кожа на щеках его посвежела, глаза стали теплее, хотя не утратили выражения тоски.

Каждую неделю заключенных водили в баню, построенную в густом черемушнике.

В бане Анытпас впервые увидел Осоедова и с криком отскочил от него. На теле Осоедова не было неразрисованного места: ноги его оплел причудливый хмель с мотыльками возле листьев, на животе и спине — березовые рощи, голые люди, снизу вверх ползла змея, на плече она извернулась кольцом и положила голову на сухую шею…

— Что, струсил, желторотик? — усмехнулся Осоедов, обнажая черные пеньки зубов.

Разглядывая рисунки, Анытпас видел мужчин со стрелами в руках.

«С такими стрелами охотились наши деды», — подумал он.

Закрыл глаза. Родная долина раскинулась перед ним. Бесконечные табуны лошадей передвигались с горы на гору.

Анытпас подошел к Осоедову и, погладив свою руку, сказал:

— Конь рисуй… Много-много.

Он придавал этому особое значение: десятки раз видел, как весной алтайки лепили ягнят, жеребят и телят, кропили аракой после камланья, — чем больше вылеплено скота, тем богаче будет приплод в табунах и стадах.

И вот Осоедов вторую неделю татуировал его: острой иглой нарисовал целый табун кривоногих лошадей. За каждую лошадь он брал у Анытпаса половину хлебного пайка.

Алтаец думал о возвращении в родную долину. Яманай будет удивлена, когда увидит табуны на теле мужа. Ни у кого из алтайцев нет таких рисунков, как у него, Анытпаса Чичанова! Он скажет жене:

«Скоро у меня будут настоящие табуны. Собственные. Тысячные! Раз Большой Человек обещал дать лошадей, то он свое слово выполнит».

На крыльце — чьи-то твердые шаги, со скрипом гнулись половицы. Осоедов отпрянул от Анытпаса, опустил тушь в карман и моргнул. Алтаец не понял его и продолжал беспечно дуть на израненную руку.

Вошел начальник исправтруддома, высокий, негнущийся человек в серой гимнастерке и такой же фуражке, а за ним — Санашев.

— Ты почему, Анытпас, без рубашки?

— Рубашка… Рубашка украли…

— Зачем ты врешь? Врать нехорошо, — постыдил Санашев, потом подошел к нарам, внимательно следя за глазами алтайца. — Дай сюда руку. Что такое? Кто делал? Он? И рубашку он взял?

Анытпас хотел скрыть это, но не заметил, как кивнул головой; недовольный собой, отвернулся и стал смотреть в окно.

Татуировщик не выдержал продолжительного взгляда начальника и тоже отвернулся.

— Возвратите рубаху немедленно.

— Это моя.

— Отдайте, — повторил начальник. — Я знаю, что не ваша. По глазам вижу. Как фамилия?

— Осоедов он, — сказал воспитатель.

— Дело передать в товарищеский суд.

Осоедов одной рукой стянул с себя присвоенную полотняную рубашку и бросил Анытпасу, зло блеснув белками глаз. Алтаец нерешительно мял ее.

— Надевай, не бойся, — сказал Санашев. — Ты делай так, как я велю, — скорее освобождение получишь.

6

Рядом с кирпичными сараями спускалась с горы широкая ложбина, заросшая коряжистым черемушником. В середине ее были вырублены кусты и на низеньких столбиках укреплены скамьи, сколочена тесовая эстрада. Там еще засветло натянули белоснежное полотно, на деревянные подмостки поставили черную коробку с двумя колесами и одним стеклянным глазом. Заключенные во время работы передавали друг другу:

— Сегодня будет кино.

После ужина Анытпас первым направился туда. Под ногами хрустели свернувшиеся в трубочки, опаленные морозом черемуховые листья. Где-то внизу расстилался приятный звон, там паслись лошади с боталами. Небо было по-осеннему темным. В такие ночи хорошо сидеть у трескучего костра где-нибудь в кромке ельника, рядом дремлют сытые кони…

Думы о родной долине в этот вечер быстро исчезли. Анытпас впервые видел то, что называют морем, жалел гибнущих людей, вместе с ними плыл на лодке, шагал по городу, где дома — как скалы. После окончания сеанса он смотрел, как молодые парни упрятывали черную коробку в ящик, свертывали полотно. В барак он возвращался последним. Из кустов выпрыгнул на него долговязый человек, свалил в холодный ручей и, скрипя зубами, стал тыкать лицом в грязь:

— Это тебе за длинный язык! Хлебай воду, хлебай! — приговаривал он, подымая Анытпаса за шиворот и снова погружая в ручей.

Бросил, когда услышал голоса вблизи.

Киномеханики подняли Анытпаса, сбегали за начальником, за фельдшером. Качали алтайца на брезенте, пока не услышали дыхания.

Через день бывший председатель кооператива, осужденный за растрату, угрюмый человек, с головой, похожей на кочан капусты, с широкими, твердыми ноздрями и нависшим лбом, звонил в колокольчик.

— Заседание товарищеского суда считается открытым.

В красном уголке тесно и душно. Еще до начала допроса рубашка Анытпаса взмокла от пота и прилипла к плечам. Когда его попросили рассказать, как было дело, он встал, будучи уверен, что выронит из памяти многие из тех слов, которые хотел бы произнести. Но, почувствовав на себе жалящий взгляд обвиняемого, он заговорил с небывалой твердостью, передал все свои разговоры с Осоедовым, даже упомянул о его угрозах. После сам удивлялся своей смелости.