Великое кочевье

Анытпас догадался: она ходила туда, где живут Токушевы, а по дороге, видать, попала в какую-то беду. Ему не было жаль ее. Наоборот, он рассвирепел и, осаживая коня возле жены, закричал:

— Где была? Сказывай все!

Увидев мужа, Яманай бросилась за куст шиповника.

Хлестнув коня плетью, Анытпас прорвался сквозь куст и снова оказался перед Яманай.

— Не уйдешь… Нет, не уйдешь… Говори — куда ходила?

Яманай молчала; сжавшись, припала к камню.

Анытпас спрыгнул с коня; нанося удары, кричал:

— К чужим мужикам бегать вздумала… Мужа бросать!..

От ярости дышал часто и тяжело, пот заливал ему глаза.

Яманай прятала лицо от ударов и, стиснув зубы, старалась не проронить ни звука.

Отодвигаясь, она постепенно так втиснулась в щель между камнями, что стала недоступной для ударов. Анытпас занес ногу, намереваясь пнуть ее, неподвижную и как бы окаменевшую, но вдруг остановился: ярость сменилась неожиданным приливом жалости — не столько к Яманай, сколько к самому себе. От тяжелых побоев она может умереть. А где он возьмет вторую жену? Чем заплатит за нее калым? Едва ли хозяин согласится тратиться на второй той! Холостая и голодная жизнь будет вечным уделом пастуха. Так одиноким он и состарится возле табунов Сапога, как Ногон — возле его стремени.

Открыв глаза, Яманай высунула голову из своей щели, как зверушка из норы, и, улучив секунду, проскочила мимо Анытпаса, не оглядываясь, побежала под гору. Куда направиться и что делать — она еще не знала. Важно скрыться от побоев, а уж потом можно обдумать все.

Анытпасу захотелось догнать ее, даже утешить, сказать, что ярость промчалась, как дурной вихрь, и больше не вернется, но он удержался.

«Увидит мою жалость — не будет бояться меня, хозяина. И уважать не будет, — подумал он и сразу же решил: — Не пойду за ней. Пусть одумается. Придет сама. Может, скорее приучит сердце к покорности. Может, полюбит мой очаг, как настоящая жена».

3

Их было пятеро. Рядом с Суртаевым, одетым в кожаную тужурку, ехала Людмила Владимировна в черном пальто и широких шароварах из темно-синего сатина. Вокруг них увивался Аргачи, то и дело показывавший, где чей аил и кто куда кочует на зиму. За ними — председатель сельсовета. Дальше — секретарь айкома комсомола Тозыяков, молодой парень с щетинистой, давно не бритой головой.

Позади цепочкой тянулись лошади с громоздкими вьюками.

— Юрту поставить да чай вскипятить не успеете, а я во все аилы слетаю, — похвалился Аргачи, отделяясь от каравана.

Тозыяков поехал следом, сказав:

— Я с ним. Вдвоем легче.

Увидев караван, Сапог выехал навстречу, торжественный и важный. Наконец-то едут землемеры, отведут землю для его товарищества, остолбят, раскаленными печатями столбы припечатают — тогда никакие Токушевы ему не страшны. Он знает, что по земельному кодексу землю делят на десять лет. Еще осенью он заплатил деньги за землеустройство, всю весну ждал землемеров. И вот они едут.

Сапогу казалось, что всадники спешат, жаждут встречи с ним. Лошади, почуяв сытный корм и отдых, рвутся вперед.

Когда узнал Суртаева, лицо вытянулось и в первую минуту даже руки опустились.

Этот землемеров не приведет. И добра от него не жди.

Всадники подъезжали.

Тыдыков поклонился им:

— Здравствуйте, хорошие люди… дорогие гости!

Ему не ответили.

Он сделал вид, что не заметил этого, и продолжал разговаривать тем же льстивым тоном:

— А я, мудрые люди, думал, что едет экспедиция. Геологи. Камни собирать, золото искать. А может, ботаники — за травами.

— Мы геологи, — сказал Суртаев. — Едем новые пласты подымать.

— Заезжай ко мне, Филипп Иванович, отдохнешь.

Суртаев промолчал, и Сапог понял, что этот неподкупный человек никогда не будет его гостем.

— Я давно жду землемеров, — продолжал Сапог уже деловым тоном. — Когда порядок будет? Осенью деньги уплатил сполна, говорили, что скоро пришлют.

— Зачем тебе землемеры?

— Землю товариществу отвести, — сказал Сапог, заглядывая в холодные глаза Суртаева. — Какая земля товариществам полагается?

— Лучшая… Но я что-то ничего не слышал о вашем товариществе.

— Бумаги у меня все в порядке. Посмотри, пожалуйста, Филипп Иванович, помоги. Я в долгу не останусь.

Они проезжали мимо усадьбы, и Сапог потянул Суртаева за рукав тужурки к воротам:

— Заезжай, Филипп Иванович. У меня все ученые люди останавливаются. Томские профессора много раз гостили, сказки записывали.

— У нас своя юрта. Мы расположимся вон там, на бережке, — сказал Суртаев. — Устав товарищества и списки принесите, я посмотрю, все ли оформлено.

— Гнушаешься мной, грязным алтайцем? Или сердишься? А я не такой: у меня память только на добрые слова, худые я не помню, — все старое забыл. Приезжай.

…На следующий день Сапог пришел в войлочную юрту, над которой развевался красный флажок, и, рассматривая плакаты, нарочито зевал. Как бы между прочим, задал вопрос:

— Зачем мудрый человек, Филипп Иванович, своих людей по аилам послал?

— Народ собирать сюда. Картинки буду показывать.

— А-а, волшебный фонарь? Богато живешь. Добрый человек всегда богат. Бедняками живут только лодыри.