Великое кочевье

Яманай спала на женской половине, возле очага, подложив под голову старую шубу. Где же еще спать девушке, у которой, будто у кукушки, нет ни гнезда, ни угла? Такая доля девичья! Тысячелетиями спали и зимой и летом прямо на земле прабабушки Яманай… Проснувшись, девушка услышала мягкие звуки комуса,[10] похожие то на свист певчих пташек, то на журчанье ручейка в лесу в тихую лунную ночь.

Девушка бесшумно приподнялась и поползла к выходу. В ушах ее разливался звон. Она не слышала ни раскатистого храпа отца, ни глухого покашливания матери. Удары сердца казались ей настолько гулкими, что никакой бубен не в силах звучать громче.

И вдруг мелькнула леденящая мысль:

«Постель Чаных, согретая им, не успела остыть…»

По телу девушки, распростертому на жесткой земле, волной прокатился холод. Голова упала на застывшие руки, протянутые к двери.

А в аил врывалась песня:

Золотым листом богато одетая —
Не белая ли береза это?
По крутым плечам волосы распустившая —
Не моя ли невеста это?

Что скажет мать, если она все слышала и узнала парня по голосу? Вдруг Ярманка не осмелится сделать то, о чем говорил не раз? Тогда Яманай будет самой несчастной в горах кукушкой, обреченной на вечную бездомность.

И тут, успокаивая себя, она припомнила одну из последних встреч, когда он говорил ей, что больше не будет слушать глупости стариков и откажется от той, беззубой. В тот вечер уверял:

— Мы скоро построим свой аил…

Так и сказал: «Скоро».

Если он покажет силу мужского сердца, то и она, Яманай, не побоится окриков отца. Даже слезы матери не разжалобят и не остановят ее. Она уйдет от родителей и прислонится к мужу, точно к ветвистому кедру в непогоду. Он защитит ее от упреков и нападок; услышав о калыме, рассмеется: «Ее нельзя продать: она — человек!» Обязательно так ответит отцу… У них будет свой очаг, жаркий и неугасающий. Они увидят счастье.

Снова послышались волнующие звуки комуса. Яманай вскочила и метнулась из душного жилья, где кислый запах овчин смешивался с горьким дымом. Позади нее с треском захлопнулась дверь. Яманай оробела: «Зачем я пошла?.. Назовут меня подлой девкой, мешающей кровь своего сеока». Но горы уже дохнули на нее пьянящим ароматом хвойных лесов и буйных трав. Сердце стучало, и в груди разлился жар.

Ярманка лежал на земле, прижавшись к стене. Неподалеку от него мелькнула желтая шуба, отороченная плисом, и малиновая шапка с голубой кистью. Он даже разглядел усыпанные медными бляшками ремни, висевшие на боку. На этих ремнях — огниво, кремень и кресало, заткнутые за темно-красную опояску. Девушка повернулась к нему. Луна осветила ее лицо, и он увидел, как радостно блеснули черные бисеринки глаз и сверкнули в улыбке крупные зубы. Обжигающая кровь прилила к лицу. Он спрятал комус в широкую опояску и побежал за Яманай, скрывшейся за первыми деревьями.

…Давно переломилась ночь. Ярманка и Яманай сидели под ветвистой лиственницей. Лунный свет, прорываясь сквозь густые ветки, выхватывал из темноты то легкие приподнятые брови девушки, черные, как уголь, то улыбающиеся губы.

Ярманка говорил певучим голосом:

— В далекую пору в наших горах жил молодой парень Бий, быстрый, как олень, и смелый, как орел. А по другую сторону горного хребта жила девушка Катунь. Лицо у нее было светлее луны, глаза красивее Каракольских озер, губы алее июньских пионов. Встретились они на лесной тропинке и, пока светило солнце, смотрели друг на друга, как зачарованные. А когда расставались, обменялись словами верности. Думали только о свадьбе, о своей жаркой любви. Но парня насильно женили на дряхлой тетке, овдовевшей в старости. Он ненавидел старуху. Сердце его и сердце девушки были связаны крепким арканом, который ни перерубить, ни перерезать. И никогда тот аркан не перегниет, не перетрется. Он крепче железа и долговечнее стали.

Девушка с первых слов догадалась, что Ярманка в эту сказку много вносит от себя, и щеки ее запылали еще сильнее.