Великое посольство

Схоронив мертвых, посольские люди двинулись на Дилеман-город. Теперь почти у каждого посольского человека за спиной сидел персидский мужик и поддерживал его за плечи. Под двойной тяжестью кони ступали медленно, поезд добрался до гор только под утро. После короткого отдыха великое посольство углубилось в горы.

Вскоре глазам истомленных путников посреди цветущей горной долины открылся Дилеман-город с тесно расположенными безоконными глиняными домиками, над которыми, прямой и узкий, как столб, высился минарет, обведенный по кругу галереей. Посольство остановилось на краю города. Пристав Шахназар приказал согнать жителей из нескольких домов и расположил в этих домах посольских людей.

Посольские люди двинулись на Дилеман-город.

В пути умерли семь человек и в самом Дилемане к вечеру первого дня еще одиннадцать.

Поредело московское посольство. Едва три десятка людей увидели на другое утро крохотный городок Дилеман и окружавшую его бескрайную гряду невысоких, холмистых гор, уходивших в сизую, туманную даль. Но и в этот день их поджидала новая печаль: тяжко занемог подьячий Ондрей Дубровский.

Чувствуя близость своей кончины, подьячий призвал к себе толмача Степана Свиридова, черного попа Никифора, городового дворянина Вахрамеева, кречетника Петра Маркова и стрелецкого десятника Кузьму Изотова.

Лежал подьячий на мягкой верблюжьей кошме, в небольшом внутреннем дворике отведенного ему дома. Измученный болезнью, но с ясным взором, подьячий дал рукой знать пришедшим, чтобы подошли ближе.

— Смерть моя пришла, последний мой час, — заговорил он тихо и внятно. — Старшим над вами оставляю Степана Свиридова, толмача, опытного в посольском деле. Не раз хаживал он в чужие земли с послами, и дело это и персидскую речь хорошо разумеет. Без прекословья повинуйтесь ему, как если б устами его сам великий посол говорил…

Дубровский умолк, собираясь с силами и болезненно сощурив глаза от яркого утреннего света.

— Послушай, Ондрей… — начал было Степан Свиридов, но подьячий снова открыл глаза.

— Помолчи. Степан.

Слабой рукой указал он на лежавшую рядом небольшую коробью с бумагами, опечатанную посольской печатью.

— Тут лежат государевы грамоты к шаху и наказ великим послам. Говорю тебе, Степан: шах Аббас не только над поминками, но и над тобой самим волен. А уж за грамоты, — Дубровский приподнялся на своем ложе, голос его окреп и стал строже, — за грамоты помри, а не смей отдавать!

— Дай слово молвить, Ондрей…

Но Дубровский, нахмурясь, снова прервал толмача:

— Знай слушай, Степан!.. А случится, что отстоять грамоты никак невозможно будет, то вынь из коробьи две малые грамоты и отдай… Понял?

— Понял, Ондрей. А только…

— Помолчи, Степан. Знаю, мягок ты сердцем. Так вот, говорю тебе: пусть лютая казнь грозит твоим людям, — подьячий медленно обвел взглядом присутствующих, — а больших грамот ни в каком случае не отдавай…

— Позволь слово молвить, Ондрей…

— Да помолчи ты! — рассердился подьячий, передохнул и продолжал тем же тихим голосом: — Если случится тебе быть у шаха, скажи ему, что хан гилянский сносится с турком и против него, шаха, зло умышляет. Однако к шаху идти не напрашивайся, может, он за глаза отпустит обратно на Москву. Так оно лучше будет. А то, не дай боже, чего лишнего сболтнешь, между государем-царем и шахом какое сомненье посеешь… И еще: во всем следуй наказу великим послам: там описано, как следует посольским людям при всяком случае поступать. Сам обращайся к наказу и людей тому научай. Понял, Степан?

— Понял, Ондрей. Да что толку, если…

— Вот ведь, торопыга! Ну што тебе, говори уж!

Толмач помолчал, опустив глаза, затем поднял их на подьячего и тихо сказал:

— Толку, говорю, нет мне внимать и помнить…

— Это как же так? — Дубровский недоуменно и вместе с тем пристально вгляделся в лицо толмача. — Вот оно что, — произнес он горестно и устало отвалился на подушку. — А может, отлежишься, отойдет хворь? Ведь без меня да без тебя пропадут люди, Степан…

— Нет, не жить мне, Ондрей, стар я, нет во мне силы против огненной немочи…

Все молчали. Подьячий забылся в тяжком раздумье.

— Что стоишь, Степан? — заговорил он наконец. — Присосеживайся на кошму-то…

Он хотел было подвинуться на своем ложе, но от натуги помертвел лицом.

— Не тревожь себя, Ондрей. — Свиридов, опираясь на палку, шагнул вперед и опустился на кошму в ногах подьячего.

И тут подьячий, сморщив в кулачок свое и без того крохотное, исхудавшее лицо, улыбнулся доброй и вместе печальной улыбкой: над собой, над своей слабостью, над горестной своей судьбой. Узкими щелочками глаз оглядел он одного за другим рослых, здоровенных, сажень в плечах, богатырей, стоявших над ним: попа Никифора, кречетника Петра Маркова, стрелецкого десятника Кузьму Изотова.