Великой тайной светится Любовь

Живу в мираже,
Прозябаю на крыше,
И местность в душе
Становится выше…

Иллюзии – старт,

Реальности – финиш,
Мой страстный азарт,
Дальше носа не видишь…

Все стало другим,

Спираль в Бесконечность,
Растянута в дым
Живая беспечность…

Стою на краю

И не чувствуя веса,
Живу как в раю,
Но знаю, что пьеса…

Имеет финал,

Как и начало,
Мир, идеал
Все в мгновенье пропало…

И опять в мираже,

Прозябаю на крыше,
Но тянет уже
Потемней и пониже…

Поближе к земле,

К своим же останкам,
К любимой во мгле,
Ко всем теткам и бабкам…

Гниют не они,

А безумные мысли,
Ненастные дни
И несчастные жизни…

Все кучкой сложились

В могучую стать,
Чтоб снова на милость
Людей убивать…

За призрак идеи,

Звон жалкой монеты,
Вот жуть панацеи,
Мечты не допеты…

Но там мир вдали

И за сказочным краем
Лоном любви
Чудо вновь раскрывает…

CXIII

Человечество спешит судьбе навстречу,
Я разглядел в движенье повторенье
Все то, что было, – отразилось в речи, —
Одно бессмысленное головокруженье…
Вот он символ всякой странной жизни,
Мы брошены иль ползать, иль летать,
Но ковыряясь в грязи или в выси
Все равно до смысла не достать…

Вот отчего грустит отчаянно священник,

И с Цикенбаумом, со мною водку пьет,
Мы над Окой сидим, разглядывая тени
От облаков, плывущих словно наш народ…
Такие ж профили, расплывчатые лица,
Изменчивых уродцев хоровод,
Однако хорошо хоть раз напиться, —
Цикенбаум говорит и водку пьет…

Его целуют сладостные девы,

Священник гладит их исподтишка,
И льются нежные напевы
На небо прямо с детского горшка…
Вот оно, профессора потомство,
Цикенбаумы в пеленках, во плоти,
Однако в детях нет совсем уродства,
Как будто ангелы на землю к нам пришли…

И задержались в наших жалостных объятьях,

И голосами проплывая над Окой,
Поют о том, что все мы сестры, братья,
И уходим все в неведомый покой…
Так шептал сквозь слезы благостный священник,
И девы слезы, молча, проливали,
И Цикенбаум говорил лишь, – понедельник
Раскрылся нам закатом и печалью…

Но все же, что-то здесь прекрасное и было,

В горящих страстью лицах  и в словах
Сияла чудная таинственная сила,
Оживляя вновь безумный прах…

CXIV