Великолепная двадцатка: архитектура Москвы и зачем она была

Возьмем авангард. В чем был смысл этого проекта? В преобразовании жизни, настолько радикальном, что здания побеждали силу тяготения, взлетали над землей и мыслились как первые шаги в движении человечества в принципиально новое, не вполне земное существование. Удалось ли выполнить этот проект? Нет. Но каждый конкретный проект обретает смысл не в общем пафосе, но как исполненный жизни и неповторимый эпизод. Человечество в целом не взлетело, но при этом оно невероятно взлетает в каждом проекте Леонидова или Мельникова. И это остается.

Возьмем сталинскую неоклассику. В чем был смысл этого проекта? В попытке соизмерить жизнь XX века с классической традицией, найти вечный язык архитектуры, который равно бы подходил и для античности, и для Ренессанса, и для эпохи атомной бомбы, и для будущего тоже. Вообще-то это не настолько абсурдно, как кажется на первый взгляд, – скажем, есть язык геометрии, который не меняется уже несколько тысячелетий, – они хотели найти что-то настолько же абсолютное. Я бы, правда, сказал, что архитектура в этом случае вообще перестает быть искусством и становится видом науки, где есть один правильный способ решения задачи, а все остальные – галиматья. Типологически так понятая классика не отличается от строительства пятиэтажек, но классицизмы иногда впадают в такое состояние – вспомните Булле, Леду и Grand Prix de Rome. Удалось ли реализовать этот проект? Разумеется нет. И если мы проследим путь Ивана Жолтовского от палаццо Тарасова до довольно-таки безумного проекта панельного хладокомбината, украшенного барочными картушами, или путь Ивана Фомина от дачи Половцева до нелепого Дома правительства в Киеве, или путь еще кого-либо из неоклассиков первого ряда, то мы несомненно придем к выводу, что это бы опыт исторического поражения.

Им не удалось сделать, что они хотели. Но честно сказать, мне лично сами попытки абстрагироваться от окружающего расстрельного пейзажа и выстроить Абсолют или на снах Пиранези, как у Фомина, или на пропорциях Гете и Гильдебрандта, как у Жолтовского, долго казались единственно возможной стратегией достойной жизни в России.

И точно так же, я лично считаю, что достижение обоих исторических смыслов постсоветского пространства – и сделать из России Европу, и попытаться преодолеть травму коммунизма – это задачи вполне себе героические, и из того, что победить невозможно, вовсе не следует, что сражаться не нужно.

Сто лет назад Максимилиан Волошин нарисовал впечатляющий пейзаж России:

Ветер обнаженных плоскогорий,

Ветер тундр, полесий и поморий,

Черный ветер ледяных равнин,

Ветер смут, побоищ и погромов,

Медных зорь, багровых окоемов,

Красных туч и пламенных годин, —

<…>

В этом ветре гнет веков свинцовых:

Русь Малют, Иванов, Годуновых,

Хищников, опричников, стрельцов,

Свежевателей живого мяса,

Чертогона, вихря, свистопляса:

Быль царей и явь большевиков.

<…>

Вздеть на виску, выбить из подклетья

И швырнуть вперед через столетья

Вопреки законам естества —

Тот же хмель и та же трын-трава.

Ныне ль, даве ль – все одно и то же:

Волчьи морды, машкеры и рожи,

Спертый дух и одичалый мозг.

Сыск и кухня Тайных Канцелярий,

Пьяный гик осатанелых тварей,

Жгучий свист шпицрутенов и розг,

Дикий сон военных поселений,

Фаланстер, парадов и равнений,

Павлов, Аракчеевых, Петров,

Жутких Гатчин, страшных Петербургов,

Замыслы неистовых хирургов

И размах заплечных мастеров.

«Северовосток», 1920

Я бы сказал, что вопрос гармонизации такого пространства стоит довольно остро, и тут есть чем заняться и на что посмотреть. Я думаю, что для мира русская архитектура интересна именно тем, насколько она способна справляться с таким пейзажем. Иногда здание приобретает некоторую остроту в момент цунами – в известном смысле русская архитектура всегда располагает этим ресурсом выразительности.