Великолепная семёрка

— Раз обделался — значит испугался. Раз испугался — значит в Ставку сообщил вовсе не то что мы сообщить можем. Значит — наврал Ставке. Значит — враг.

— Логично рассуждаешь. Я сейчас Кобылкину скажу, пусть по ВЧ срочно доложит о предательстве Хрущева. — Петров мигом забыл про усталость в членах и рысцой побежал в штаб взвода.

Через два дня Левитан, в очередной сводке Информбюро, торжественным голосом сообщил что предатель Родины Хрущев Никита Сергеевич разоблачен, снят со всех постов, осужден и расстрелян.

Глава 5

Кобылкин вызвал меня к себе в штаб. Я причесался и не спеша, размышляя о том, чем может быть вызван подобный вызов, направился в генералу. В предбаннике меня встретил грустным взглядом начальник штаба взвода полковник Леденцов, и мне стало несколько не по себе.

— Какого…! Ты…! Как ты себе позволяешь в своих подштаниках по расположению шастать! Немедленно одеть галифе и побриться! Сейчас комроты приедет, а ты тут как гопота паршивая! Исполнять немедленно! И немедленно ко мне по всей форме одежды! Да, заодно и сидор свой прихвати — закончил он неожиданно спокойным тихим голосом.

— Какой сидор? — на всякий случай спросил я.

— Да с чертежами своими!

— Сука Петров! Заложил, гад!

— Да никто тебя на закладывал. Я же тоже вроде разведчик. Вот и обратил внимание, что ты в столовке, сидя со мной за одним столиком, все больше чертишь. Интересные у тебя чертежи кстати. Ну давай, беги переодевайся. Комроты уже на подлете, пост ВНОС уже доложился.

Через полчаса, когда я с сидором и в полной форме вновь зашел в штаб, там на табуретке уже сидел Берия.

— Этот что ли? — спросил генерала Генеральный Комиссар.

— Этот, товарищ Генеральный Комиссар.

— Ну, показывай картинки. Что это?

Я разложил свои чертежи на столе.

— Это — карабин под новый патрон, это — автомат. Это — сам новый патрон, в трех проекциях и в разрезе. Это — командирская башенка на Т-34, это — двигатель поперек для него же. Всё. Я, товарищ Генеральный Комиссар, все нужное начертил.

— Точно все?

— Ну, песни еще нужно. Но я их чертить не умею, только петь.

— Пой!

Тут я неожиданно вспомнил, что ни одной песни Высоцкого не помню. Да и не знал их никогда. Летова не помню, этого, как его, Любэ не помню. Блин, что же делать? А Берия сквозь свои пенсне так и зырит! Ну, была — не была!

Свет озарил мою больную душу,
Нет, твой покой я страстью не нарушу,
Бред, полночный бред терзает сердце мне опять,
О, Эсмеральда, я посмел тебя желать.
Мой тяжкий крест — уродства вечная печать,
Я состраданье за любовь готов принять.
Нет, горбун отверженный с проклятьем не челе,
Я никогда не буду счастлив на земле.
И после смерти мне не обрести покой,
Я душу дьяволу продам за ночь с тобой.

Неожиданно с грохотом распахнулась дверь и в штаб ворвались, держа в руках пистолеты, охранники Берии.

— С вами все в порядке, товарищ Генеральный Комиссар? — нервно озираясь спросил начальник охраны. А то эти вопли — мы подумали что кого-то убивают и испугались что вас…

— Нет-нет, это песня такая лирическая, — ответил Лаврентий Павлович, шмыгая носом. — Продолжайте, товарищ… — Как товарища зовут? — повернулся он к Кобылкину.

— Ой, товарищ Генеральный Комиссар, забыл спросить. Как тебя звать-то, капитан? — повернулся ко мне Кобылкин.

— Добрыня Мериновский — врать Берии я чисто физиологически не смог.

— И имя какой хорошее, — умилился Лаврентий Павлович, — Добрыня! Продолжайте, товарищ Добрыня.

И я продолжил: