Вельможная панна. Т. 1

Но Потемкин продолжал упорно молчать…

«Пусть лях до конца сыграет дурака», – злобно думал он.

– Если ваше величество великодушно окажет мне поддержку, – решился наконец король.

– В чем, ваше величество? – вопросительно посмотрела на него Екатерина.

– В отношении пагубного «liberum veto».

– А каким образом?

– Активным вмешательством в действия сеймов.

– Но что скажут другие державы?

– В руках вашего величества ключи от всех европейских кабинетов.

– Но ключи не всегда подходят к замкам, – улыбнулась Екатерина.

– Ключи Австрии, Пруссии, Франции… – начал было король.

Но Екатерина ловким, чисто женским маневром перевела беседу на Крым, Турцию.

Заговорили о последнем крымском хане, Шагине-Гирее.

– Он еще в восемьсот двадцатом году добровольно отрекся от престола, – отвечала императрица на вопрос о нем короля.

– Был ли он представлен вашему величеству?

– Нет… это неудобно… Но я пожаловала его чином гвардии капитана…

«Чем-то тебя пожалую я, когда ты потеряешь престол и корону Пястов?» – подумала Екатерина, глядя на его все еще красивое лицо.

– Он теперь в Крыму, в Бахчисарае? – спросил Станислав-Август.

– Нет, я сначала предоставила ему избрать местожительством Воронеж, а в прошлом году приказала перевести его в Калугу.

– Доволен ли он своим жребием?

– Нет… В своем несчастии он сам виновен: его глупость и тиранство сделали его ненавистным его подданным, ханам и мурзам.

– Ныне подданным вашего величества?

– Да, волею судеб.

– И мудростию вашего величества.

Потемкин демонстративно начал посматривать на часы. Станислав-Август это заметил.

– У вашей светлости часы по петербургскому времени? – любезно спросил он.

– Нет, ваше величество, по личному меридиану моей августейшей повелительницы, – загадочно отвечал «Грицько Нечоса».

– Григорий Александрович называет «меридианом» мой путевой маршрут, с часами которого я должна строго сообразовываться, – поспешила Екатерина загладить прозрачную выходку покорителя Тавриды.

– Сколько же времени ваше величество располагаете пробыть здесь? – спросил король.

– Мой отъезд должен состояться сегодня же, – был ответ.

– О боже! – воскликнул Станислав-Август. – Так скоро!.. А я питал сладкую надежду наслаждаться обществом вашего величества хоть два-три дня.

– Но, ваше величество, я не могу, я должна… я – рабыня моего долга, моего служения государству, – настойчиво говорила императрица.

– Какое несчастье! – искренне горевал последний король злополучной страны. – Какое несчастье!.. А я льстил себя мечтой достойно принять у себя великую царицу Севера… О мой бог!.. Но, ваше величество, осчастливьте меня и мой двор благосклонным принятием моего нижайшего предложения откушать у меня завтра… только откушать!

А сам думал: «Зачем же тратился даром? Увы! Пропали мои три миллиона… Бедная, бедная Польша!..»

Но императрица оставалась непреклонна.

С болью в сердце, скрывая унижение, свою обиду, унося с собой горький стыд перед своей страной, стыд перед целой Европой, последний король несчастной страны вынужден был откланяться.

Он так был растерян, что забыл было взять свою шляпу. Тогда Екатерина сама подала ее взволнованному венценосцу.

– Вот шляпа вашего величества, – сказала она.

– О, ваше величество! Когда-то вы дали мне более дорогую! – с грустной улыбкой поклонился Август.

То был горький намек на корону Польши…

На другой день после свидания императрицы с польским королем у Храповицкого в «Дневнике» под 26 апреля записано, что Екатерина, будучи довольна скорым окончанием тяготившей ее беседы со Станиславом-Августом, жаловалась, что Потемкин был несносен в своем упорном молчании.

– Он ни слова не говорил…

Храповицкий, перестав шуршать бумагами, весь превратился во внимание.

– Я принуждена была говорить беспрестанно, – продолжала императрица.

Храповицкий молчал и слушал.

– У меня просто язык засох, – говорила дальше Екатерина.

– Но, быть может, государыня, князь Григорий Александрович не решался вставить свое слово в беседу коронованных особ, – осторожно заметил Храповицкий.

– Нет, просто из упрямства: князь не любит короля.

Храповицкий догадывался, за что Потемкин не любил Станислава-Августа: он невзлюбил его, когда тот был еще только Понятовским. Об этом, конечно, догадывалась и императрица, но теперь это к делу не относилось: у нее все еще сидел в голове, как репей под рубашкой, визит польского короля.

– Даже рассердил меня, – продолжала она, – все просил остаться, все торговался со мной, сначала на три дня.

– Однако! – вставил слово Храповицкий. – Целых три дня!

– Потом спустил цену на два, но я была тверда. Тогда умолял остаться у него до следующего дня на обед. Я и это отвергла.

Неудивительно: в воздухе уже носилось предчувствие близкого конечного разгрома Польши, и Екатерине ближе всех было известно, что это не предчувствие только, а на-двигающийся неизбежный исторический факт.

Окончив этот разговор, императрица занялась рассмот-рением бумаг, привезенных курьерами из разных мест России и из-за границы.