Вельтаншаунг. Уровень первый

— «Какое уважение, блин, если мы — медведи!» Смешно, ага.

— А главное — в жилу.

— Не без этого!

— Эй, медведи, подтягивайтесь!

— Слышь, Мих, я че тут подумал. Ты же сейчас против фашистов рубишься?

— Типа того.

— Киндерсюрпиз видел? Слово-то как раз ихнее, немецкое. Догоняешь, что значит?

— Ну, яйцо шоколадное.

— А вот ни фига. Киндер — это ребенок. А сюрприз, если разобраться, должен быть всегда неизвестным. Так?

— Ну, не тяни.

— Это, типа, братан мне сказал. Точный литературный перевод слова «Киндерсюрприз» должен звучать как «Детская неожиданность».

Раздался басящий хохот подростков:

— А, че, реально ведь! Это, типа, из серии: саундтрек «Кипит наш разум возмущенный!» — на деле гимн зловещего шутера «Растения против зомби».

— «Все, что нужно — это мозги!!!» — хором завопили дети, хлопая дверью, удаляясь прочь.

Я разжал уши.

Демоны бросили меня. Но они не покинули мой мир.

Лифт начало корежить. Он видоизменялся прямо на глазах. Я видел на стенах вспыхивающие зеленные колонки бегущих снизу вверх цифр.

Что-то не так.

Лебедка наверху жалобно скрипнула. Я услышал, как лопнул стальной канат.

Этого не может быть! В Германии педант на педанте сидит! Они здесь сотни раз все проверяют! Канат перерезан! Они знают, что я внутри! О, нет!

Я прыгнул, уперся ногами — в правую стену, руками — в левую.

Накренившаяся кабина покачивалась.

Я напряг слух. Мне показалось, что я слышал зловещий лязг кусачек. Возможно, он мне показался, но лифт оборвался и полетел прямо в ад!

Стены, в которые я упирался стали полупрозрачными, цифры начали меняться с такой частотой, что мне казалось, будто я держался за льющуюся воду.

Блям-с! — лифт приземлился, я рухнул вниз, но лишь помял бока. Господи, какое счастье, что лететь пришлось так мало, иначе от меня осталась бы лепешка, как от колобка, бежавшего от дедушки с бабушкой через окошко с девятого этажа гостиничного номера.

Топ, топ, топ…

Кто-то подошел с той стороны и ломиком раздвинул створки моей темницы.

Мне кивнули головой.

Я выбрался наружу.

Передо мной стоял призрак все того же вестника с переломанным и обожженным крылом. Он мне помогает, чтобы досадить тем, кто пленил его. Возможно, он даже и не ангел, а душа убитого, замученного фашистской профессурой какого-нибудь Габриеля. Или дух Фауста, мечущийся в темнице не одно столетие.

Ангел с обожженным крылом молча указал мне направление, в котором стоит двигаться, и поднес палец к губам.

Может быть, он дает понять, что демоны отправились заниматься чревоугодием; что они не следят за мной, не руководят больше моими передвижениями; не подсовывают волшебные вещицы; не сгоняют десятками врагов туда, где мне удалось бы прорваться на свободу?

Видение исчезло. Я стоял один в новом подземном этаже, возможно, настолько секретном, что о нем не всякий эсесовец наверху слышал. И вот смеяться теперь или плакать?

Передо мной снова простирался коридор, на этот раз, отделанный под орех. Полотнища со свастикой, средневековые латы, занимающие ниши, двери с табличками. Не знаю, куда я попал, но до выхода из проклятого замка, мне, видимо, придется долго еще пробиваться с боем.

Злой рогатый бог, которому, вслед за фюрером, присягнула вся Германия, Италия, Испания, Румыния и Венгрия — смеется надо мной. Он не выпускает из мира иллюзий своих врагов. Значит, буду сражаться до последнего вздоха, до последней капли крови, но не сдамся! Никогда! Ни за что!

Где-то далеко гулким эхом отдаются шаги охранника, совершающего обход очередного вверенного ему объекта.

Я передернул затвор, нервно сжал в руках автомат и сделал первый шаг в неизвестность.

И вдруг вспомнил Гумилева — этого бритого аристократа-азиата, читавшего когда-то стихи в собрании офицеров армии. Я тогда третий день был на передовой. Зеленым юнцом меня мобилизовали прямо из лицея. Я тогда верил в царя и в войну до победы.

Помню, зашел в штаб, чтобы доложить о прорыве фронта, а этот франт, приехавший в штаб час назад, стоял, раскачиваясь на носках, и то ли выкрикивал, то ли пел древние ассирийские заклятия:

«Я долго шел по коридорам,

Кругом, как враг, таилась тишь.

На пришельца враждебным взором

Смотрели статуи из ниш.

В угрюмом сне застыли вещи,

Был странен серый полумрак,

И точно маятник зловещий,

Звучал мой одинокий шаг»[25].

Наш есаул Наливайко и подпоручик Измайлов смотрели на питерского щеголя без презрения, они и на меня цыкнули, чтобы не мешал слушать.

Кто же мог знать, что стихи иногда оборачиваются реальностью, что они своей мелодикой способны втягивать внутрь себя и растворять в ужасе классических рифм.

Кажется, со мной именно это и случилось.

Я провалился в несуществующий мир, наверняка, описанный в томике раннего Гете.

Выходит, Гумилев, знал толк в настоящих кошмарах, которые потом прыгали в мозг прямо из потайных закоулков памяти.