Венчание с бесприданницей

– Правильно… Только идти долгонько ещё тебе. До морозов не поспеешь. – Старик снова кинул взгляд на босые ноги Устиньи. – Скоро худо пяткам-то твоим станет… Может, обождёшь до завтра, я лапти тебе принесу? Ты не думай, быстро сплету!

Разумнее всего, конечно, было бы согласиться. Но вспомнив минувшую ночь, проведённую на берёзе, и неподвижные звериные тени внизу, Устинья содрогнулась:

– Нет, дедушка, я боюсь. Меня и так давеча чуть волки не сожрали…

– Волков у нас здесь много, – согласился старик. – Я уж пятнадцать годов при барской псарне служу, и всегда мы по осени с десяток берём. И то чудо, что не порвали они тебя! Поди, всю ночь караулили?

Устя невольно передёрнула плечами:

– Господь уберёг… Мне бы, дедушка, теперь на дорогу выйти, которая к Москве… Лесом уж боле не пойду, боюсь. А на дороге авось богомольцев встречу, прилипну к ним…

– Поздно уж для богомольцев-то, осень, вишь, – заметил дед. – И дорогу скоро морозом схватит. Может, подождёшь всё-таки лапотков-то?

– Не могу, дедушка. И так каждый день на счету. Авось добреду, не барышня. Мне спешить надобно.

Она ожидала расспросов, но дед не сказал больше ничего. Покряхтел, вздохнул и поднялся.

– Что ж… Как сама знаешь. Храни тя господь. Идём, я тебя на дорогу выведу, недалече тут. Версты две лесом пройти. А это всё с собой забери.

– Дедушка, а вы сами-то как же?.. Много же тут всего… – пролепетала Устинья, разглядывая несметное богатство: ковригу хлеба, яйца, молоко…

– Мы, слава богу, не бедствуем, – без улыбки сказал Пахом. – Наш барин своих людей в голоде не держит. А уж дворня и вовсе горя не знает. По воскресеньям, слышь, даже мясо во штях обретаем! Так что забирай – и пошли! Меня тож скоро на псарне хватятся, поспешать надо. – Он вдруг нахмурился, умолк на миг и полез за пазуху: – Вот ведь, старый пень, почти и забыл… Рубаха тут, моя старуха дала. Это дочки моей меньшой, она вроде тебя была… Авось налезет и тебе.

– Померла дочка-то? – сочувственно спросила Устя.

– На Петровках, – коротко ответил Пахом. И, отвернувшись, медленно зашагал через березняк.

Устя уложила в котомку еду, аккуратно собрала в рот все до единой крошки, оставшиеся на полотенце, и побежала следом.

* * *

– Воды… Господи, водички за ради Пятницы святой… Пи-и-ить… Антип Прокопьич, пи-ить…

– Что делать будем, братка? – хрипло спросил Антип, в темноте повернувшись к брату. – Воды-то нету… Третьего дня ещё кончилась. Постучи, что ли, снова авось…

Рядом – тишина, яростное сопение. В сарае было темным-темно. Пахло прелым сеном и мышами. От холода сводило зубы. Голод привычно скрёб внутренности.

Уже третью неделю парни и Танька лежали в темноте на перегнившей соломе. Их ноги были зажаты между длинными брёвнами колодок, в которые можно было запереть хоть целую дюжину провинившихся. Сапоги с парней стянули мужики ещё на дворе. Однако посадили беглецов не рядом. Дотянуться друг до друга они могли лишь извернувшись и с сильной болью в лодыжках. Дубовые колодки не натирали ног, но и высвободиться из них было невозможно, и дотянуться до ржавого замка тоже не получалось.

Неловко повернувшись, Ефим бухнул кулаком в бревенчатую стену:

– Эй! Есть там кто? Дайте хоть воды, креста на вас нет! Баба у нас кончается! Слышите?! Бога побойтесь, сукины дети!

Снаружи – тишина. Страшно выругавшись, Ефим со всей силы ударил по стене в последний раз и, морщась от боли, отвернулся. Антип, кое-как дотянувшись до Танькиного лба, шумно вздохнул:

– Не дотянет до утра-то… Горит вся, страсть трогать! Кабы здесь Устька с её травкой была, так ещё куда б ни шло…

– Только Устьки не хватало, – сквозь зубы отозвался Ефим. – Оторвалась – и слава богу. Глядишь, в Москве уже. С бумагами со всеми.

Антип ничего не ответил, но до Ефима снова донёсся его сокрушённый вздох. Не говоря ничего друг другу, оба они в глубине души мало верили в то, что Устинья сумеет благополучно добраться до Москвы. Но это была последняя надежда, и вслух братья наперебой утверждали, что Устька не пропадёт, не таковская. Уж коли тогда, в лесу, её не догнали…

Да, в лесу пришлось жарко. Ефим невольно передёрнул плечами, вспомнив о том рассвете на болоте, когда на него навалилось сразу полтора десятка. Поначалу Ефим раскидывал их как снопы, но сила уходила, хоть убей. Раненный в плечо Антип, которого скрутили сразу, никак не мог помочь. Было очевидно, что сбежать не дадут, и в голове Ефима было тогда лишь одно: подольше продержаться, подольше… Чтоб Устька успела оторваться, чтоб не догнали… Так и вышло: мужики, ошеломлённые богатырской силой разбойника, думать забыли о девке, умчавшейся от них, как заяц, по болотным кочкам.

В конце концов связали, конечно, и Ефима. Дотащили до просеки, бросили на телегу и повезли к барину. С вожжами сидел вчерашний дедок в суконном зипуне. Позади победоносно топало два десятка мужиков, которые всю дорогу взволнованно судачили о «бесовской силище» пойманного. Ефим, уткнувшись лицом в колючую солому, лишь мрачно усмехался.

– Что делать-то будем, братка? – донёсся до него сорванный шёпот Антипа.

– Молчать покуда.

– Толку-то? Мы-то помолчим, а Танька?..