Венчание с бесприданницей

– Никак невозможно было, – твёрдо повторил старик, глядя на Закатова сощуренными, слезящимися глазами. И в глубине этих глаз было что-то такое, что Никита не решился более расспрашивать.

«Знает, старый чёрт, прекрасно знает, что здесь случилось, – размышлял он, вышагивая по покрытой палым листом дорожке и ожесточённо дымя папиросой. – И все они здесь знают… И молчат! И когда приезжало следствие, ничего не сказали, становой сам жаловался! «Все были в поле, никто ничего не видал!» Но дворня-то ни в каком поле не была! Девки-мастерицы спали за стеной, на своих цепях… Тьфу, какая гадость! Эта Дунька… или Фенька, как её… Дрыхла под самой дверью! За этой дверью убивают двоих, наверняка крики, возня, топот… А она, видите ли, «спит умаявшись»! Ещё бы… – он передёрнул плечами, вспомнив неподъёмное железо цепей. – Надо думать, Веневицкая и на помощь звала – а они все «спали умаявшись»! Изо всех сил спали!!! Ч-чёрт возьми, и Силина нет… Один был здравомыслящий мужик на всё село, так вот поди же ты… Расспросить, что ли, родителей этих беглых девок? Так тоже становой допрашивал, и никакого толку… Что же делать? И понятно бы, если б кто-то из дворни за топор взялся… Они уже, видно, доведены до предела… Но деревенские девки?! Неужто и их в колодках держали?»

Неожиданно в голову Закатову пришла хорошая мысль. Он выбросил недокуренную папиросу и обернулся к Кузьме.

– Что прикажете, ваша милость?

– Скажи пожалуйста, а наш батюшка… Отец Никодим, кажется…

– Слава господу, жив-здоров! – радостно доложил Кузьма. – На Спас яблочный, правда, грудью страдал, но отошёл, Шадриха выходила! Прикажете за ним послать?

– Сделай милость. Да не прямо сию минуту, а вели, чтобы пригласили его ко мне на ужин… Да не напугайте смотрите, черти! Лучше сам поезжай, а то эти девки, по-моему, глупы…

– Святую истину говорите – дуры все до единой! – с готовностью подтвердил Кузьма. – Прямо сей минут выеду, коли дозволяете!

– Дозволяю, езжай. Да осторожнее там, смотри!

Кузьма исчез с феноменальной скоростью, а из кухни уже неслась на всех парах взбудораженная девчонка:

– Барин, миленький, Феоктиста кушать подала!

К вечеру Закатов едва держался на ногах. Наспех состряпанный обед поразил его обильностью: Феоктиста умудрилась подать и курник, и суп с потрохами, и огромные бесформенные «каклетки», и кашу, и фаршированного петуха, и какие-то пирожки с капустой… Всё это было сытно, изобильно и бестолково: Никита после этого раблезианского пиршества едва сумел подняться из-за стола. Прийти в себя ему не дали: тут же потащили осматривать клети и погреба на предмет полной сохранности провизии, громко настаивая на том, чтобы он всему произвёл подсчёт и сверился с бумагами покойной. Пока Закатов с ужасом думал о том, как подсчитывать битую птицу и солонину в бочонках, перед ним со скрипом и грохотом распахивали тяжёлые двери ледников и клетей. Чаще всего оттуда разило тяжёлым запахом испорченных продуктов. Но дворня предъявляла бесчисленные кувшины скисшего варенья, комья заплесневелого творога и бочки безнадёжно испорченной солонины с такой гордостью, что Никита чуть не смеялся.

– Феоктиста, воля твоя, но это даже в рот взять уже нельзя! Теперь ведь только выкинуть! Отчего вы сами не съели?

– Как можно, батюшка?! – ужасалась старуха кухарка. – Это барское-то добро?! Да я всю жизнь вашему папыньке верой-правдой… И ни крошечки в рот не взяла! Тут у нас всё наперечёт и всё для вашей милости сохранено!

– Где ж оно сохранено-то? Право, лучше бы вы это ели! – с досадой говорил Никита. Он надеялся, что после осмотра этой тухлятины его оставят в покое, но не тут-то было. Вернувшийся от священника Кузьма лично отконвоировал барина в амбар и на скотный двор. Там воспоследовало долгое и сбивчивое перечисление засеянных десятин и мер ржи, ячменя и гороха, «снятых» в этом году с указанных десятин, болезней всех бурёнок, хромоты всех лошадей, куриный «вертун» и принятые меры по их излечению. У Закатова, которому ни разу за всю жизнь не приходилось вникать в такие чудовищные подробности, пошла кругом голова. Искренне он заинтересовался лишь лошадьми, но это были обычные рабочие сивки и савраски со сбитыми копытами и печальными мордами; впрочем, сытые и круглые. Казалось, хозяйство и впрямь вполне налажено.

Голова гудела, как колокол. Никита едва удерживал на лице заинтересованное выражение, слушая пространный рассказ Авдеича о случившемся летом коровьем море. Его спас оборванный белоголовый мальчишка, который кубарем вкатился на скотный двор и доложил о том, что «отец Никодим до барина приехали!». Обрадованный Никита пошёл встречать священника.

Отец Никодим прибыл на скрипучей тележке, запряжённой худым гнедым коньком. Он был в страшном волнении; это было заметно и по стиснутой в морщинистых руках войлочной шляпе, снятой задолго до появления Закатова, и по незастёгнутому на верхние пуговицы потрёпанному пальто, и по плохо расчёсанному пуху сбившейся набок бороды.