Венедикт Ерофеев: посторонний (без иллюстраций)

Беседа эта состоялась все в том же 1977 году, вскоре после того, как Ахмадулина и Мессерер в Париже взахлеб прочитали корректуру упомянутого нами выше русского издания «Москвы — Петушков». «Всю ночь я читала, — вспоминала позднее Ахмадулина. — За окном и в окне был Париж. Не тогда ли я утвердилась в своей поговорке: Париж не стоит обедни? То есть (для непосвященных): нельзя поступиться даже малым своеволием души — в интересах души. Автор “Москва — Петушки” знает это лучше других. Может быть, только он и знает <...> Так — не живут, не говорят, не пишут. Так может только один: Венедикт Ерофеев, это лишь его жизнь, равная стилю, его речь, всегда собственная, — его талант <...> “Свободный человек!” — вот первая мысль об авторе повести, смело сделавшем ее героя своим соименником, но отнюдь не двойником»[718].

Впрочем, познакомятся Ахмадулина и Ерофеев еще через целых девять лет — в 1986 году. «Водиться с писателями он стал только в последние годы, когда стал знаменитым. Наши действующие литераторы искали с ним встречи. А до этого он жил в том кругу, который описан в “Петушках”. Там писателей не было, — рассказывает Ольга Седакова. — В последние годы у него часто бывала Ахмадулина, которую он почитал. Но весьма своеобразно: “Это новый Северянин”. Надо заметить, что это не осуждение: Северянина он очень любил»[719].

Еще одно имя, которое нужно прибавить к небольшому списку почитавшихся Ерофеевым писателей-современников, — это Борис Вахтин. «Совершенно он был восхищен, просто восхищен его повестью “Одна абсолютно счастливая деревня”, — вспоминает Сергей Шаров-Делоне. — Она как раз тогда вышла в эмигрантском журнале “Эхо”. У нас в Абрамцеве эти журналы лежали стопками[720]. Только обыск устраивай — на десять лет хватало всем. Но в академический поселок боялись. Эта повесть его поразила, я помню».

Если большинство современных ему русских прозаиков Ерофеев откровенно недолюбливал, а из поэтов выделял Ахмадулину и Бродского[721] (о ерофеевском отношении к которому речь у нас еще впереди), то ко многим филологам он относился с почтением, если не с пиететом. «В прозе мне нравятся наши культуртрегеры типа Михаила Гаспарова, Сергея Аверинцева. А среди прозаиков я не нахожу никого», — говорил Ерофеев в позднем интервью И. Болычеву[722]. «Мне позвонил Аверинцев и сказал: “Миша, а вы знаете, что Веничке Ерофееву нравится наша с вами проза?” — “Вот до чего, оказывается, можно дочитаться спьяну”, — ответил я ему», — иронически рассказывал одному из авторов этой книги Михаил Гаспаров в 1998 году. Ерофеев «чтил Аверинцева чрезвычайно и говорил, что Аверинцев — единственный умный человек в России, “за некоторыми вычетами”», — свидетельствует Ольга Седакова[723]. «Он приходил на доклад Аверинцева в ИМЛИ, а я поняла, что он скоро умрет, и он понял, что я поняла», — вспоминает Нина Брагинская свою последнюю встречу с Ерофеевым.

Весной 1977 года Венедикт и Галина Ерофеевы переехали в квартиру в ведомственном доме, принадлежавшем МВД и располагавшемся на самом севере Москвы по адресу: улица Флотская, дом № 17, корпус 1. Это одноподъездная семнадцатиэтажная башня. «Там жили милицейские чины не выше полковников», — свидетельствует Борис Шевелев[724]. Атмосферу, царившую в ведомственном доме, где поселились Венедикт и Галина Ерофеевы, колоритно описывает Елена Игнатова: «После многолетних мытарств Венедикт был счастлив. Он уверял, что устроит на балконе грядку и станет разводить огурцы, хорошо бы — сразу соленые. Приехав к ним на Флотскую в первый раз, я подивилась — куда занесло Венедикта? В вестибюле под портретом Ленина сидел дежурный, отставник по виду. Он спросил, к кому я, и велел подождать, пока он подымется со мной на лифте и проследит, в ту ли квартиру я пойду. Тут кто-то вошел, и вахтер доверил ему сопровождать меня. Человек рассмеялся и сказал: “Ладно, поехали”. Его лицо было словно знакомым, но я не могла вспомнить, откуда. Он вышел со мной из лифта, позвонил в дверь и спросил у Венедикта: “Гостей ждете?” Оказалось, он из соседней квартиры, а похож был на телегероев из сериалов о следователях и разведчиках. По утрам такие подтянутые супермены выбегали на разминку, потом садились в машины и уезжали на службу. Вахтер встречал их сладкой собачьей улыбкой, при виде же Венедикта и его гостей — суровел. Мы несколько раз сталкивались в подъезде — супермены после пробежки и Венедикт с бидоном пива. Они взбегали по лестнице, а мы ждали лифта, и я чувствовала холодок в затылке от взгляда вахтера. Венедикт относился ко всему этому безмятежно, был доволен чистотой и чинностью дома, а на консьержа обращал внимания не больше, чем на сторожевого пса»[725].