Венедикт Ерофеев: посторонний (без иллюстраций)

В конце октября 1987 года Нобелевская премия по литературе была присуждена Иосифу Бродскому[898]. Ерофеев многократно отзывался о нем как о «лучшем из поэтов нынешней России» (цитата из письма к Тамаре Гущиной[899]). Вероятно, именно поэтому Ерофееву был сделан заказ написать эссе о Бродском в связи с грядущим вручением премии. По просьбе директора американского издательства «Серебряный век» Григория Поляка к автору «Москвы — Петушков» обратилась приехавшая в Москву двоюродная сестра Натальи Шмельковой Лиля Панн, с 1977 года живущая Нью-Йорке. «Сконструированный Ерофеевым по собственным дневниковым записям весьма острый срез неоднородного отношения к Бродскому среди столичной публики я забрала у него в конце своей поездки, во второй свой визит на Флотскую, — вспоминает Панн. — Ни второй, ни тем более первый визит — вместе с Наташей — я никогда не забуду. Память освещается обликом Вени, как материальным источником света. Возможно, эффект обязан нечастому совпадению души и лица. Как я могу судить о его “душе”? Только по всему “ерофеевскому тексту”. Другими словами, его лицо привлекало, но не удивляло, а подтверждало Веничку. И лирических героев других книжек (включая записные). А тут еще яркая пригожесть всего облика Венедикта. Поскольку я впервые видела этого человека после операции у него на горле, не могу судить, всегда ли он меньше говорил голосом, чем лицом, улыбчивым и со сполохами отчаяния. Он производил впечатление человека если не молчаливого, то сдержанного, создавшего вокруг себя личное пространство тишины. И при этом оно было не замкнуто, а, благодаря необычно интенсивному зрительному контакту, открыто для собеседника. Наташа характеризовала его голос как “космический”, и точнее я не могу выразить ощущение и моего слуха».

Эссе Ерофеева о Бродском действительно продемонстрировало «острый срез неоднородного отношения» к поэту со стороны московской публики. Вначале Ерофеев заявляет: «...я, собственно, о Бродском писать не буду, это излишне»[900], — а далее, верный любимой манере издевательской систематизации материала, автор «Москвы — Петушков» приводит подборку высказываний своих знакомых о поэте — большей частью довольно-таки нелепых[901]. Однако итоги в финале все-таки подводит он сам: «Панегирических суждений не привожу за их избыточную восклицательность и единообразие и потому, что ко всем им присоединяюсь, конечно. Как бы ни было, грамотному русскому человеку — это я знаю определенно — было б холоднее и пустыннее на свете, если б поэзия Иосифа Бродского по какой-нибудь причине не существовала»[902].

Отношение свежеиспеченного нобелевского лауреата к Ерофееву было во многом сходным. «Самый низкий поклон через Беллу передал ему Иосиф Бродский», — записывает в дневнике Наталья Шмелькова[903]. «Когда я разгребал архив Бродского, — вспоминает Виктор Куллэ, — в числе прочего интересного я там нашел несколько листков со списками обязательного чтения для его студентов, причем не только по русской литературе. И там были “Москва — Петушки”». Прямо Бродский высказался о поэме в документальном фильме про Ерофеева, снятом Павлом Павликовским: «Легко высмеивать. Легко говорить колко и остроумно о советской действительности, она и так абсурдна. Изобличить ее ничего не стоит. Однако я понимаю, что это не было главной целью Ерофеева, когда он писал книгу. Он пытался найти, высвободить голос... Да»[904]. «Когда Бродский однажды прислал Ерофееву телеграмму, в которой приглашал его в США — сделать операцию на горле, то Венедикт очень этим был горд и даже положил телеграмму под стекло», — рассказывает Нина Черкес-Гжелоньска[905]. Увы, их личное знакомство так и не состоялось.