Венедикт Ерофеев: посторонний

Ерофеев и раньше экономил слова — когда он мог, то заменял их хмыканьем, жестом, выразительным молчанием. «Люди рядом с ним казались болтливыми, — пишет Ольга Седакова. — При этом на его лице сменялось такое множество выражений, и так быстро, и эти выражения (никогда не гримасы) были очаровательны. Веня лицом разговаривал больше, чем словами. Это и были его реплики на все происходящее и произносимое вокруг, и очень интересно было за ними следить». После выявления болезни и операции на горле предпочтение молчания слову из добровольного выбора превратилось в неизбежность, иногда весьма досадную. «Ему достали говорильный аппарат на батарейках. Спервоначалу было жутковато слышать „механический“ голос робота, — вспоминает Анатолий Иванов. — <…> Ему хотелось быть не только слушателем, но во что бы то ни стало участником разговора. Серчал, стучал рукой, чтобы привлечь внимание собеседников, которые, увлекшись, мешали ему вставить реплику»[835]. «Машинка, а вернее, неизбежная от нее зависимость раздражала его, — свидетельствует Александр Кроник. — Веня, и без того немногословный, стараясь использовать ее как можно реже, говорил лаконично и хлестко»[836]. Ирина Нагишкина, впрочем, отмечает парадокс: «Как ни странно, когда горло было при бинтах, стал больше общаться, больше говорить»[837]. Ей вторит Жанна Герасимова: «Когда ему сделали операцию, ему больше хотелось разговаривать. Он уже был более разговорчивый с этим аппаратом, чем когда он был здоров».

Однако в январе 1985 года ни о какой операции речи не было еще и в помине. Ерофеев лихорадочно трудился над пьесой, а жена его всячески стимулировала. «„Вальпургиеву ночь“ <…> Ерофеев написал под давлением Гали, — со слов одной из подруг ерофеевской супруги отметила в дневнике Наталья Шмелькова. — <Она> заставляла его работать, чуть ли не кричала на него. Выдавала для бодрости виски, помогала печатать на машинке»[838].

С само́й Шмельковой, которой предстояло сыграть в жизни Ерофеева важную роль, он впервые мимолетно пересекся 17 февраля 1985 года. Это произошло в московской квартире известного эпатажного журналиста и издателя Игоря Дудинского. «В разговоре с Ерофеевым спросила: „А над чем вы сейчас работаете?“ Ответил, что заканчивает „Вальпургиеву ночь“, что действие пьесы происходит в дурдоме, — вспоминает Шмелькова. — „А что вас натолкнуло на этот сюжет?“ Рассказал, что не так давно пребывал в „Кащенко“, наблюдал, как на 1-е мая для больных мужского и женского отделений устроили вечер танцев, — первое, что и натолкнуло»[839].

В интервью И. Тосунян о первом стимуле к написанию пьесы Ерофеев рассказывал так: «Ко мне <…> приехали знакомые с бутылью спирта. Главное — для того, чтобы опознать, что это за спирт. „Давай-ка, Ерофеев, разберись!“ На вкус и метиловый, и такой спирт — одинаковы. Свою жизнь, собаки, ценят, а мою — ни во что. Я выпил рюмку. Чутьем, очень задним, почувствовал, что это хороший спирт. Они смотрят, как я буду окочуриваться. Говорю: „Налейте-ка вторую!“ И ее опрокинул. Все внимательно всматриваются в меня. Спустя минут десять говорю: „Ну-ка, налейте третью!“ Трясущиеся с похмелья — и ведь выдержали, не выпили — ждут. Дурацкий русский рационализм в такой форме. С той поры он стал мне ненавистен. Это и было толчком. Ночью, когда моя бессонница меня томила, я подумал-подумал об этом метиловом спирте, и возникла идея»[840]. «Решил, отчего бы не написать классическую пьесу, только сделать очень смешно и в финале героев ухайдокать, а подонков оставить — это понятно нашему человеку», — рассказывал Ерофеев В. Ломазову[841].

Не вызывает сомнений и то, что в «Вальпургиевой ночи» легко отыскать след неосуществленного замысла «Истории еврейского народа», которую Ерофеев планировал закончить и прочесть на вечере у Александра Кривомазова еще в 1980 году, «не оскорбив очень нервных юдофилов»[842]. «Материалов скопилось столько, что хватило бы и на „фарс с летальным исходом“ <…> и на что-нибудь пообъемнее, — писал Ерофеев Светлане Гайсер-Шнитман. — <…> Еврей, т. е. должен пройти насквозь, хотя речь не только о них, да и вовсе не о них. Ну, допустим, как спиртное в „Москве — Петушках“»[843]. Очевидно, в пьесе Ерофеев как раз и решил идти путем «фарса с летальным исходом». К середине апреля 1985 года «трагедия в пяти актах» «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» была закончена. «Первую рукопись пьесы Ерофеев принес на хранение отцу, — вспоминает Алексей Муравьев, — и она лежала у нас, переписанная его почти каллиграфическим дрожащим почерком». «Была надежда, но только не на Россию, — позднее ответил Ерофеев на вопрос о предполагавшихся перспективах постановки. — Первый читатель и очень маститый литературовед Владимир Муравьев — он прочел и сказал: „Пожалуй, это очень даже можно поставить… допустим, в русском театре на Бродвее“»[844].