Венедикт Ерофеев: посторонний

В июле 1986 года наконец произошла долгожданная встреча Ерофеева с Беллой Ахмадулиной. «Бэла[866] оч<ень> хочет познакомиться. Зовут на свой банкет в Переделкино. Спец<иально> будет подана машина», — записал Ерофеев в дневнике 4 июля[867]. «Завтра под окном у нас будет стоять машина и отвезет в Переделкино. Остальное стерлось», — отметил он в блокноте в ночь на 9 июля[868]. «В са́мом деле. Машина за окном (чуть вина), — фиксировал Ерофеев развитие событий в записной книжке 9 июля. — За рулем Саня Рабинович. День знакомства с Беллой. Сквозь всех сопровожд<ающих> ее и меня — порывистый жест-бросок. Славная. <…> Теперь уже весь вечер локоть в локоть, уже весь вечер коленка в коленку. Всё о любви, о сожалении о том, что не довелось встретиться прежде. Как я хотела вас видеть. И эта штука совсем не портит вашу красоту и пр. и пр.»[869]. Последующие несколько месяцев Ерофеев буквально считал дни от встречи до встречи с ней. «Милая Бэллочка звонит о любви и о том (!) что надо бы встретиться и пр.», — отметил он в блокноте 24 июля[870]. «День Белы Ахмад<улиной> <…> Бел<а> умиляется мною на фоне леса <…> Бел<а> произносит речь (тост) за меня, слишком лестный. „И талант, и ум, и стройность, и красота“ и пр.», — записал Ерофеев в дневнике 30 июля[871]. «<В>есь в Белле. И ее пластинки в эти дни ставлю кажд<ый> день» (запись от 3 августа[872]), «С волнен<ием> жду завтраш<него> визита к Месс<ереру> на Воровскую. (Звонок, Лена: приглашение назавтра от Бориса Месс<ерера>. Вечером. „А Беллочка будет?“ — „Ну конечно, будет“.) И следом — звонок от самой Беллы. Прямо счастлив. И говорю о своем обожании. Великая отрада слышать» (запись от 5 августа[873]). «Беллочка, кстати, все та же: самое трогательное из всех новых знакомств», — писал Ерофеев Тамаре Гущиной 17 ноября[874]. «Мы с Беллой обожали Веничку, и он со своей стороны платил нам любовью и даже, по-моему, был влюблен в Беллу, — рассказывает в мемуарах Борис Мессерер. — Когда она читала стихи, он слушал как завороженный»[875]. «Писатель Ерофеев поразительно совпал с образом, вымышленным мною после первого прочтения его рукописи, — констатировала сама Ахмадулина в 1988 году. — Именно поэтому дружбой с этим удивительным человеком я горжусь и даже похваляюсь»[876].

Рядом с Ахмадулиной и Мессерером запомнила и изобразила Ерофеева американская славистка русского происхождения Ольга Матич, которую художник и поэтесса привезли в гости на Флотскую в феврале 1987 года: «У него еще была повязка на горле, а в голосообразующем аппарате села батарея, и он старался громко шептать. В комнате было страшно накурено: сидевшая рядом с Ерофеевым Белла, которую он любовно, если не влюбленно, постоянно называл „дурочкой“, курила одну сигарету за другой <…> Кончилось тем, что Ерофеева расстроила я, сказав что-то о своей дружбе с Лимоновым, тогда еще отнюдь не представлявшем собой „камня преткновения“ для интеллигенции. Прошептав раздраженно, что он Лимонова однажды побил на лестнице, Ерофеев вышел из комнаты и не хотел возвращаться»[877]. Действительно, прозаика и поэта Эдуарда Лимонова он на дух не переносил: «Когда Ерофеев прочел кусок лимоновской прозы, он сказал: „Это нельзя читать: мне блевать нельзя“», — вспоминал Владимир Муравьев[878]. «Лимонову руки не подам» — так в декабре 1989 года Ерофеев отреагировал на слух о том, что Лимонов собирается приехать к нему в Абрамцево[879].

4 февраля 1987 года по приглашению Татьяны Щербины Ерофеев пришел на литературный вечер в московский Дом архитектора. «Мы выступали вчетвером: два прозаика, Витя Ерофеев и Женя Попов, два поэта — Лева Рубинштейн и я, а вел это все философ и литературовед Миша Эпштейн, — вспоминает Щербина. — Веничка пришел. Пришла и Наташа Шмелькова. Я с ней дружила, а с Ерофеевым они однажды встречались в компании, но он этого не помнил. Мы немного поговорили втроем, а выросла из этого целая love-story. Наташа стала вторым дыханием и фактически второй женой Венички». «„У меня есть самиздатские „Петушки“… так хотелось бы ваш автограф“ <…> „Пожалуйста, приезжайте, тем более, что жена моя сейчас в больнице“», — вспоминает Шмелькова свой диалог с Ерофеевым.[880] «Она всегда, приходя, острила, рассказывала какие-нибудь такие байки, что он надрывался от хохота, — вспоминает о появлениях Натальи Шмельковой на Флотской улице Тамара Гущина. — Это сразу поднимало ему тонус. Он всегда любил посмеяться <…> В последние годы Наташа была единственным человеком, который приводил Вену в такое настроение, что он мог смеяться. Порой у него было депрессивное состояние. Одно время, когда Наташа не ездила к нему — Галина запретила, — он просил меня: „Тамара, уговори Галину, чтобы Наташа приезжала“. И она все-таки согласилась. Наташа была для него как лекарство»[881].