Венедикт Ерофеев: посторонний

Широкое признание, которое Ерофеев получил в последние годы жизни, сопровождалось и улучшением его финансового положения. «Вена всегда был ограничен в средствах, всегда не хватало, всегда где-то займет, перебивается с чьей-то помощью. После гонораров 1988–1989 годов последние два года он впервые почувствовал свободу в этом отношении. Когда он получил первый гонорар (то есть когда в альманахе „Весть“ были напечатаны „Петушки“) и я появилась у них в Москве, он сразу же мне с торжеством преподнес подарок: бразильский кофе, хорошую копченую колбасу, еще что-то, и говорил: „Вот это Борису, а это — тебе“, и чувствовалось, что ему так приятно, что первый раз в жизни и он имеет возможность кому-то что-то подарить», — вспоминает Тамара Гущина[956]. «Да, кстати, похвали меня. Все, что было связано с похоронами Галиной тетки, я финансировал: сын-алкаш и вдовец-алкоголик ничего добавить не могли», — с гордостью писал сестре Ерофеев 13 декабря 1989 года[957].

К сожалению, ему самому́ воспользоваться запоздалой финансовой свободой практически не пришлось — нереализованной осталась главная мечта о собственном домике на природе, не удалось и посмотреть мир, хотя Ерофеева хотели видеть в разных странах. «Выслали приглашение мне посетить США на три недели. Приглашение будет у меня на руках через неделю. Приглашение исходит от группы англоязычных и русскоязычных литераторов США, в т<ом> числе Бродского. Официально: от Йельского университета. Оплачивается билет на самолет до Нью-Йорка и обратно, причем вне очереди. Гарантируется постоянное место обитания (вилла на берегу озера, штат Вермонт) и на карманные расходы 25 долл<аров> ежедневно. У всех машины: следоват<ель>но, имею возможность с записной книжкой в зубах исколесить хоть половину штатов. Соблазнительно», — писал Венедикт в письме Тамаре Гущиной в декабре 1988 года[958]. «Сейчас приглашают — это все слишком запоздало, — рассказывал Ерофеев в интервью О. Осетинскому. — Отовсюду: из Соединенных Штатов, Израиля… Но, как говорится, уже поздно, потому что мне передвигаться тяжело»[959].

В Абрамцеве Ерофеев почти безвылазно прожил с октября 1989 года до марта 1990 года у Сергея Толстова, который радушно предоставил Галине и Венедикту свою дачу. Шли даже разговоры о том, что на территории участка этой дачи Ерофеев построит для себя и жены финский домик, — Толстов был не против. Тогдашний облик Ерофеева запомнился Ирине Павловой, чья семья также подолгу жила в Абрамцеве: «Высокий, худой, необыкновенно красивый человек, седой, с особой поступью, ста́тью, с какой-то царской осанкой, при костюме — и при этом в черных резиновых сапогах — шел по нашим разбитым поселковым дорогам и с каждым неизменно раскланивался, в том числе и со мной, девчонкой. Горло у него было забинтовано, значит, это уже было после операции. Он лежал на Каширке, где с ним повстречался наш общий знакомый Володя Войлоков, тоже попавший туда на обследование и ныне уже покойный. Они встретились случайно, обрадовались друг другу — и Ерофеев воскликнул: сюда попадают лучшие люди России!»

4 марта 1990 года в Абрамцево приехал Анатолий Лейкин с женой и привез три пачки отдельного издания «Москвы — Петушков», которое его стараниями только что вышло в московском издательстве «Прометей» с предисловием Владимира Муравьева и рисунком на обложке Ильи Кабакова. «Галя выбежала к нам с веником, расцеловала, стала стряхивать снег:

— Какие вы молодцы, что приехали. А то мальчик с утра захандрил, решил, что по такой погоде не решитесь…» — вспоминает Лейкин[960].

В онкоцентр на Каширке Ерофеева в последний раз положили 10 апреля 1990 года. Этому печальному событию предшествовало несколько вынужденных его визитов туда для всевозможных процедур. Перед одним из таких посещений (28 марта) Ерофеев грустно сказал жене Галине и Наталье Шмельковой: «А я-то рассчитывал, что в первых числах мая вытащу на балкон кресло и буду глядеть на свои зелененькие всходы, жариться и пописывать»[961].

«Я помню, пришел к нему в больницу и вижу — Вене страшно-страшно больно, — рассказывал Игорь Авдиев. — И вдруг он мне говорит: „Ты чего, с похмелья?“ — „Да, Вень, вчера немножечко перебрал“. А он: „Вчера Владимир Максимов был из „Континента“, возьми там баночку пива от него“. Это сейчас баночка пива во всех киосках продается, а тогда это был презент из Парижа! И вот я взял эту баночку, выпил, а он за мной очень чутко следил. Я чувствую — отлегло. И вот вижу — Вене тоже полегчало»[962].

«Когда он уже лежал последний раз в больнице, папа пошел его навестить, — вспоминает Елизавета Епифанова. — А Вене почему-то все приносили горы еды. Ну и он ее раздавал, понятное дело. А к нему в палату уже не пускали, когда папа пришел, сестра только вынесла пакет с едой, типа „просили передать“. Там среди прочего лежала пачка сахара рафинада, на которой было лаконично написано: „Епифанову — Ерофеев. Околеваю“. И дата. Мы это только дома обнаружили, когда чай сели пить. Дело было совсем незадолго до смерти».