Венедикт Ерофеев: посторонний

Летом 1989 года вышел тот самый альманах «Весть», о котором вспоминает Чупринин «<Н>евероятно, но <…> разрешено первое кооперативное издательство <…>, созданное под благим нажимом Вениам<ина> Каверина. Первой книгой, изданной коопер<атив>но будут мои „Петушки“, по настоянию того же Каверина», — с воодушевлением писал Ерофеев сестре еще в 1988 году[947]. «Вениамин Александрович Каверин пробивал этот альманах, как он говорил, „чуть ли не головой“, — рассказывает Ирина Тосунян. — Я поняла, что альманах был ему принципиально важен. Очень был увлечен и самой идеей, и ее участниками, и рукописями. „А вы знаете, — спросил он меня при первой встрече, — что скоро в альманахе „Весть“, к которому я имею отношение, выйдет „Москва — Петушки“ Ерофеева?“ Самому Ерофееву при мне он дал только одну характеристику — „неординарный“». Каверин совсем немного не дожил до выхода альманаха, в котором «Москва — Петушки» были напечатаны почти без купюр, но почему-то — с жанровым подзаголовком «повесть». «Благодаря альманаху „Весть“ Венедикт Ерофеев хотя бы последний год прожил во славе и признании, — пишет издатель этого альманаха Александр Давыдов. — Помню его на банкете в ЦДЛ в честь выхода „Вести“. Как он сидел за столом, довольный и благостный, рядом с Окуджавой, Самойловым, Черниченко, то есть причисленный к мэтрам. При его подчеркнутой независимости, для него это важно было — и кто ж осудит?»[948] «Тосты, при общем поднятии, Булата за мое здоровье», — удовлетворенно отметил Ерофеев в блокноте[949]. «Познакомился с Ерофеевым. Это красивый и очень больной человек», — записал в этот день в дневнике Давид Самойлов[950].

На банкете Ерофеев перебрал, временно потерял контроль над собой, обидел одного из гостей, и на следующий день от него потребовали извинений. «Мне, издыхающему, разъясняют, как я вел вчера», — с горечью отметил он в дневнике 11 ноября 1989 года[951]. Это страшное, беспощадное слово — «издыхающему» — многое объясняет в поведении и настроении Ерофеева в последний год его жизни. Из-за прогрессировавшей болезни он воспринимал едва ли не все с ним происходившее не как радостный пир, а как тяжкое похмелье. Обычно Ерофеев старался держаться в рамках приличий и иногда даже шутил над своей болезнью. «Прихожу я однажды к нему в больницу, — вспоминал Игорь Авдиев, а он говорит: „Жалко, что ты опоздал на полчасика, тут у меня была куча девок, даже Ахмадулина приходила. Со всей Москвы сбежались, все такие хорошенькие, все такие миленькие, и все считали своим долгом повисеть на моей раковой шейке“»[952].

Однако нередко у Ерофеева случались эмоциональные срывы. «Было много народу, и меня посадили рядом с Веней, чтобы я не давал ему вина, — вспоминает Феликс Бух день рождения скульптора Дмитрия Шаховского. — Дело было после операции, и на Венином горле была марлечка. Сначала все было хорошо: Веня был весел, нарисовал на салфетке то ли Диму, то ли зверушку какую — не помню, но помню, что очень точно нарисовал, — это я как художник отметил <…> А потом стал он мрачнеть, потому что я всем наливал, а ему нет. Веня жутко обиделся, и как даст мне по лицу. Все замерли: испугались, что я отвечу. Но я — нет. Сдержался, потому что ведь я понимал его, и был он очень болен. А он, как ребенок, который наконец настоял на своем, взял и налил себе до краев коньяку, а потом еще»[953].

Сходным образом Ерофеев во второй половине 1989–1990 году вел себя со многими людьми, особенно же — с близкими. До рукоприкладства у него дошло даже с терпеливо сносившей многочисленные ерофеевские капризы Натальей Шмельковой[954]. Но об этом в подробностях рассказывать не хочется, лучше приведем здесь трогательные воспоминания Шмельковой, относящиеся к этому же периоду: «Зимой в Абрамцеве (<…> 1990 год) как-то попросил покатать его на санках. Попросил заговорщицки: „Только когда стемнеет, чтобы никто не видел“»[955].

Припадки агрессии чередовались у Ерофеева с искренним участием в судьбе людей, которых он любил. «Он меня очень морально поддержал, когда у меня был сильный кризис — вспоминает Жанна Герасимова. — Ерофеев забрал меня в Абрамцево и там сделал все, чтобы меня успокоить. У меня осталось в памяти, как он, который обычно пальцем не шевельнет, ходил готовил, приносил… Он утешал меня: „Сиди, девка, плачь“. Это было открытие душевного порядка, когда я была у него со своими проблемами на даче, и он был мне как отец родной».