Венедикт Ерофеев вблизи и издалече

Сказанное относится, впрочем, к его творческому alter ego. В жизни же, в непосредственном общении Веня (замечу, что он предпочитал, чтоб величали его не по имени-отчеству, а именно так, фамильярно-приятельски) был совсем другим. Деликатным, глубоко порядочным и ровно-снисходительным со своими посетителями. Не допускающим по отношению к ним какой-либо насмешки или хамства. И лишь оставшись наедине, заносил в записную книжечку что-нибудь вроде: «А все мое вино долакали мастера резца и кисти» или «Живу один. Так, иногда заглядывают в гости разные нехристи и аспиды». Более всего, всеми фибрами души ненавидел такие нравственные категории, как спесь, апломб, самодовольство, безошибочность, деятельная практичность, шустрая нахрапистость… Даже тени проявления этих качеств было порой достаточно, чтобы их носитель перестал для Ерофеева существовать. Как-то сразу каменел и замыкался в себя.

При всем при том Веня, похоже, тяготился одиночеством. Круг общения: бесчисленные визитеры — будь то примитивные состаканники либо высоколобые конфиденты — все они, земные человеки, люди от мира сего, были ему чем-то любопытны и необходимы.

И все же, думается, никто на свете не был допущен в святая святых, посвящен в тайное тайных. В этом смысле на редкость точно озаглавлена последняя книга Вен. Ерофеева, на обложку которой вынесена его потаенная запись: «Оставьте мою душу в покое».

Нет, никогда он не был ясен. Ни вблизи, ни — тем более — издалече.

В эпоху смуты и слома бытия невольно обращаешься мысленно к сакральным теням прошлого, к былым кумирам. Венедикт Ерофеев ведь из их числа. Как бы он, провидец, предъявлявший власти и народу самый высокий нравственный императив, как бы он, доживи до нынешнего дня, отозвался о нашей безумной езде в незнаемое?

…Мчит обшарпанная, катастрофическая российская электричка. Окна выбиты, сиденья ободраны, разворованы, одни железные каркасы торчат. Мелькают и остаются позади вымороченные станции под названием «Путч», «Приватизация», «Расстрел парламента», «Чечня»… Что сулит этот безудержный и сумасшедший полет? «Русь, куда несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа».

* * *

Эк куда меня занесло! Назад, читатель, — в 1985 год. Год конца застоя, едва не ставший для Ерофеева последним. Беда пришла, как и свойственно ей, нежданно: внезапно обнаружил у себя смертельный недуг (рак горла). Собственно, почему нежданно? Помните исполненную панического ужаса сцену в конце книги и фразу, выделенную курсивом: «Они вонзили мне шило в самое горло…» Ведь это было написано еще в 1969 году! Стало быть, он уже тогда знал…

И все же судьба оказалась милостива к Веничке, подарив ему еще пять лет жизни. Правда, о благополучном физическом состоянии не приходится говорить. Прежде всего он потерял голос — свой великолепный баритон. На первых порах объяснялся с окружающими посредством записок. Одну из них, относящуюся, по-видимому, к середине 1986 года, я сохранил. Произнесенное мною, естественно, рассеялось в воздухе, забылось, а Веничкины фразы, написанные карандашом, вот они: «Сейчас с такого похмелья, что с трудом добрался до дверей», «А в Париж только на месяц… Сразу 2 вызова: из филфака Парижского университета, из главного онкологич. центра Сорбонны».

Да, именно тогда Ерофеевым было получено приглашение из Франции на лечение. Обещали восстановить голос. Веня продемонстрировал мне формуляр, выданный в ОВИРе, который ему предстояло заполнить. Там, в частности, имелся такой пункт: «Приглашающая сторона, в случае смерти за границей выезжающего, гарантирует транспортировку трупа домой за свой счет». Не правда ли, веселенькая перспектива? Веня, давясь от смеха, тыкал пальцем в эту, цинично сформулированную формальность.

Вот еще несколько фраз, касающихся Парижа: «Бормотуха дешевле трамвайного билета. Дорогие вина очень дороги. А бормотуха дешевле». И еще: о тамошних соотечественниках, Веничкиных знакомцах: «Больше, чем в Москве (я подсчитывал)».

Зря подсчитывал. Поездка, увы, сорвалась. В те годы выезд за границу был сопряжен с памятными всем сложностями. Возможно, прояви Веня известную настойчивость, подключи влиятельных знакомых, бюрократические препоны удалось бы преодолеть. Но…

Чего нет, того нет. Никогда его нельзя было отнести к борцам, к деятельным натурам (даже когда он не был смертельно болен). Принципиально занимал позицию стороннего наблюдателя, комментатора и критика, не вмешивающегося в общественный процесс, в реальную борьбу. «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!» — эти булгаковские слова как нельзя лучше выражают его жизненное кредо.

* * *

В конечном счете так и произошло. Вдруг Вен. Ерофеев всем понадобился редакциям, театральным студиям, телевизионщикам… Слава стояла в передней: посыпались просьбы, предложения, каждый день звонки, аудиенции… Суета эта, надо полагать, льстила Веничке, хотя и продолжал он отпускать по этому поводу шуточки и колкости: «Моя хлопотливая и суматошная должность тунеядца».