Венера (Богини, или Три романа герцогини Асси - 3)

- У Клелии... Боже мой, должен же я был дать бедной женщине хоть какое-нибудь удовлетворение. Я оставил ей Линду. Что у нее есть еще? Мортейль тупеет все больше; я думаю, он пьет.

- Маленькая Линда в своем тяжелом, блестящем, точно перламутровом платье...

- О, она его больше не носит. Что вы думаете, ведь ей уже тринадцать лет. Большая девочка.

- И, конечно, хорошенькая.

- Еще бы!

Он поднес пальцы к губам.

- И веселая?

- Тихая, очень тихая.

Он замолчал.

- Но наружность! - быстро сказал он. - Я всегда только смотрю на нее и благодарю ее за то, что она существует. Рисовать мне ее не надо: потому-то я и нахожу ее такой красивой. Какое наслаждение смотреть на прекрасное, не думая о ремесле! Посмотрите на это туманное озеро, полное неясных отражений. Как это волновало бы меня раньше! Теперь это меня нисколько не трогает нисколько.

- Знаете, кто недавно навестил меня? - спросил он. - Нино!

- Что он делает, где он?

- Он поехал в Геную, он собирается в Америку, по поручению своей партии. Эта молодежь!.. Его бедная мать очень больна, она недолго протянет.

- Я знаю.

- Зибелинд тоже провел день у меня. Вы встретите его в Неаполе. Он становится совсем седым. Знаете, мне приятнее замечать это на знакомых, чем на себе самом. Видеть, как все старится...

- Старится? Нет. Я, по крайней мере - нет. Моя молодость и моя жизнь кончаются одновременно.

- Тогда вы счастливы, - пробормотал он.

Прошло несколько минут.

- Я опускаюсь, - сказал Якобус. - Вернее, я уже опустился. Не думайте, герцогиня, что я не знаю этого. Большей частью мне удается не думать об этом. Но есть дни... и сегодня, когда я вижу вас... Вы прекраснее, чем когда-либо!

Она медленно опустила глаза на него; он сидел, согнувшись, и смотрел на нее снизу вверх. Они молчали. Герцогиня сидела, выпрямившись, у высокого руля. Вечерело. Из облака за ней в воду скользнуло несколько роз.

- К счастью, мне не надо рисовать вас, - опять пробормотал он.

- Мне кажется, вам живется хорошо так... Но вы обращаете слишком мало внимания на парус.

- Сейчас... Но подумайте, ведь мне ничто не удавалось. Палладу Ботичелли теперь нашли, вы знаете?

- Да, в палаццо Питти. Я видела снимки с нее.

- Я даже ездил туда... Ну, так вот, она совершенно другая.

- К сожалению.

- Совершенно другая, чем моя. Нет, мне никогда не было дано довести до конца одну из грез великого века, - во времена Минервы так же мало, как и позже, когда я хотел написать Венеру.

- Вы хотели слишком многого.

В ушах ее звучали ее собственные, когда-то сказанные слова: "Созданные из бездн каждой пропасти, из звезд каждого неба". Относились ли они и к нему?

- Вы были знамениты, вы много зарабатывали, тем не менее ваше искусство не удовлетворило вас. Это необыкновенно.

- Но это скромная степень необыкновенности.

- Конечно.

Нет, эти слова не относятся к нему - ведь он унижает себя, он сумел смириться и согласился продолжать жить отрезвленным.

Они долго не произносили ни слова. Волны становились больше, лодка поднималась и падала. Озеро было широко, как море. Берега исчезли за низко спустившимися тучами. Они не видели ни одного судна, они были совершенно одни.

- Так и хочется спросить, куда вы едете, - задумчиво сказал он. Простите, у вас такой вид, что навязывается этот вопрос: вы сидите вся белая среди всех этих темных испарений воды, - сидите, выпрямившись, на высокой палубе, вся белая, а за вашими узкими плечами под облаком тянется плоская кроваво-красная полоса, а облако стоит над вами, железное, точно шлем у вас на голове.

- Я узнаю все, - сказала герцогиня. - У вас прежнее воображение.

Он застонал.

- Вы можете поверить мне, я думал об этом все это долгое время. Я казался себе слишком хорошим для истерического Ренессанса, не правда ли? Ну, так вот, у меня не было никакого права на это. Обольстительно болезненное было именно тем, что я должен был писать. Разве иначе я мог бы писать его? Мы не должны никогда думать, что можем сделать нечто иное, чем то, что делаем; грязный Перикл был совершенно прав... В нынешнее время мы все только и живем больным. Где бы ни раздался хрип разложения, мы откликаемся на него. Это наше призвание. Я же наложил руку на великую, здоровую жизнь. Вы, герцогиня, были тогда Венерой, выхоленной и зрелой. Я хотел сделать из вас нечто безмерное, нечто всеобъемлющее, уничтожающее своим великолепием. Из всего этого вышла страдальческая физиономия Зибелинда. И поделом мне. Я мог писать вас, герцогиня, но единственное творение, которое должно было быть откровением для всех, которое каждому должно было показаться его собственной грезой и которое мог бы написать только я: его вы тогда не дали мне. Сегодня...

- Сегодня я, наконец, достаточно больна для этого.

- Герцогиня, я уже описал вам картину - картину этой странной поездки...

- Последней поездки...

- О!

- Вы не особенно торопились. Вы приходите в тот момент, когда я умираю.

- Как умираете! Как многое умирает с вами! Последняя из многих великих! Все это я передал бы в своей картине!.. Герцогиня, вернитесь со мной.

Она не ответила.

Он соскользнул со скамьи и опустился на колени.

- Вернитесь со мной!