Венера и Адонис

– Я и правда сегодня очень недурно выгляжу, – сказала Екатерина, – она грузно поднялась и с трудом дотащила свое гигантское тело до ближайшего стенного зеркала, – очень-с недурно. Как только Томази снова будет здоров, он обязательно должен будет написать меня в образе Венеры.

Осень раньше обычного прогнала двор Северной Семирамиды из Царского Села, и вслед за ним Томази тоже перебрался в Петербург, где в компании своего друга Боски поселился в заднем корпусе протасовского дворца, и теперь рисовал и писал маслом его прекрасную хозяйку во всевозможных антуражах и туалетах. Население Олимпа было поголовно истреблено, чтобы им украсить ее дворец: здесь возлюбленная в образе Анадемены[5] поднимается из морской пены, там, окруженная нимфами, она превращает Томази-Актеона в оленя[6], чтобы в следующем зале в образе царицы богов[7], под охраной павлина, восседать на троне рядом с Юпитером-Боски.

Зима для любящих пролетела блаженно и радостно в обществе муз и маленького проказника – бога любви. В вакханическом водовороте придворных мероприятий, балов, ассамблей, санных катаний и зимних народных увеселений императрица напрочь позабыла о красивом итальянском художнике и о его оспе.

Но вот опять наступила весна, за ней подоспело лето, и снова Екатерина Вторая жила в загородной резиденции русских царей. Случаю было угодно, чтобы однажды вечером, прогуливаясь с княжной Меншиковой по парку, она прошла мимо зарослей кустарника, в которых когда-то застала врасплох рисующего Томази.

И моментально, вызванный легко объяснимой ассоциацией представлений, в ее душе снова во всей красочности возник образ красивого итальянца.

– А proposs![8] – заговорила она. – Вы ничего, княжна, больше не слыхали об итальянском художнике, который в прошлом году должен был написать мой портрет, но по странному стечению обстоятельств заболел оспой именно в тот день, когда собирался начать работу?

– Как его звали, ваше величество? – спросила Меншикова. – Я о нем никогда не слышала.

– Его имя выпало у меня из памяти, – ответила Екатерина Вторая, – но его по-юношески стройная фигура и теперь как живая стоит перед моими глазами.

– Итальянский художник, говорите? – задумалась княжна. – Не тот ли это, которому минувшей зимой госпожа Протасова дала тайный приют в своем дворце и который украсил великолепными картинами на мифологические сюжеты потолки и стены ее залов?

– Не может быть! – воскликнула царица. – Хотя постойте, не так уж не может, принцесса. Ну Протасова, если только она злоупотребляла моим доверием, тогда вы увидите, как я могу наказывать.

Глаза ее зловеще вращались, и Екатерина Вторая затряслась в гневе.

Едва вернувшись во дворец, многопудовая деспотиня приказала немедленно вызвать госпожу Протасову к себе в кабинет, где, напоминая разъяренную утку, она переваливалась с боку на бок тяжело ходила из угла в угол.

– Bon soir[9], моя дорогая! – начала она. – Скажите-ка мне, голубушка, а что сталось с тем итальянским художником, планы которого нарисовать меня прошлым летом так коварно расстроила оспа?

– У него… он теперь… он стал… – в неописуемом замешательстве пролепетала, запинаясь, доверенная подруга.

– Вас, ma ch?re[10], обвиняют в том, что вы держите его пленником в своем доме в Санкт-Петербурге, – допытывалась монархиня, нетерпеливо барабаня пальцами по оконному стеклу.

– За какой такой надобностью? – с вымученной улыбкой спросила Протасова.

Екатерина подошла к ней вплотную и испытующе посмотрела ей прямо в лицо проницательными голубыми глазами.

– Разве я должна вам это сказать?

– Я при всем желании не догадываюсь, о чем идет речь, – проговорила доверенная подруга, несколько оправившаяся тем временем от первоначального шока.

– Рассказывают, что он разукрасил ваш дворец настенными росписями, – продолжала допрос царица.

– Это правда, – чуть слышно выдохнула Протасова.

– Следовательно, вы знаете о его местонахождении?

– Да.

– Очень хорошо. Таким образом, я даю вам три дня сроку, чтобы разыскать и доставить сюда этого… как бишь его зовут… этого художника. Я хочу быть нарисованной его кистью, таков мой каприз, и я не желаю, чтобы вы проявили нерасторопность в этом вопросе или как-то расстроили мои намерения.

На этом трепетавшая как осиновый лист доверенная подруга покинула раздраженную до предела императрицу. Она тотчас же уселась в свой паланкин и велела доставить себя на двор старого крестьянина, у которого, как и в прошлом году, поселился Томази со своим приятелем Боски.

– Я самая несчастная женщина на белом свете, – воскликнула она, едва переступив порог избы, в которой обитали оба художника.

– Что стряслось? – с тревогой спросил Томази.

– Императрица… не знаю, как это она о вас опять вспомнила… короче, она во что бы то ни стало хочет, чтобы вы написали ее портрет, – сообщила перепуганная красавица. – Она приказала мне не позднее, чем через три дня привести вас к ней. В противном случае мне грозит немилость, отстранение от службы при дворе, а может и кое-что похуже.

– Ну, так позвольте мне, ради бога, нарисовать это чудище, – заявил Томази.