Венера в мехах

Банфи вскочил со своего места и стал вертеться с Антуанетой. Крулик, взяв бокал, опустился на колени перед Миньоной, а Клеопатра погасила лампу. Салон едва виднелся при слабом свете фонаря в смежной комнате, и странно, именно теперь, когда стемнело, вдруг все стало мне так ясно, и я почувствовал окружающую меня тяжелую атмосферу, которая грозила поглотить и меня. К счастью, Миньона удалилась, но я не знаю, почему именно в эту минуту мне представилось, что сейчас взойдет моя княгиня в виде вакханки, с виноградным венком и чашею вина, и я закричу «эвоэ!». Я прижался к окну, сердце мое сильно билось.

«Не по тебе это общество, – тихо сказал Шустер, который неожиданно очутился около меня, – вот твоя сабля, уйдем отсюда».

Когда мы вышли на свежий воздух, я глубоко вдохнул его в себя; стояла чудная зимняя ночь; небо было усеяно звездами; снег хрустел под ногами. Шустер взял меня под руку, и я понял – хотя ни он, ни я не проронили ни слова, – что с этой минуты мы стали друзьями по гроб.

Прости меня, что я ввел тебя нынче в такое беспутное общество, и скажи всем нашим, что я люблю их всей душой и не дождусь времени, когда снова попаду домой. Целую твои ручки.

Твой Гендрик.

7 января

Нынче я посылаю тебе только несколько строк, из которых ты узнаешь, что я здоров и счастлив, бесконечно счастлив. В Шустере нашел я друга, подобного которому вряд ли найду когда-нибудь в жизни; мы вполне понимаем друг друга. Когда мы беседуем, то попеременно оканчиваем фразы, которые тот или другой не успел досказать. В отношении женщин он вполне разделяет мой взгляд. Теперь я понимаю значение настоящего товарищества, хотя Шустер служит в полку так же неохотно, как и я, и с презрением смотрит на войну. Наконец, я побывал и у старой доброй тетушки Тарновской. Кланяюсь всем.

Гендрик.

11 января

Ты не ответила на мое последнее письмо, но я снова пишу тебе, так как случилось нечто весьма интересное. Я увидел свою блондинку, свою красавицу, что видел в санях на улице, и в самом деле – она княгиня. Вчера был первый большой бал у баронессы; во всем поразила меня страшная роскошь; было избранное общество и много красивых женщин. По обыкновению, я стоял в углублении окна, вполовину заслоненный драпировкой, и изливал свою безвредную злость на окружавших меня людей; я не переставал острить, делал самые непозволительные замечания, но, конечно, все про себя. Я полагаю, что никто не провел вечера так приятно, как я.

Танцевали вторую кадриль, когда я заметил какое-то волнение посреди присутствующих, предвещавшее какое-то событие, и надо сказать, что дама, вошедшая под руку с генералом, действительно была замечательна. Я сейчас же узнал в ней свою незнакомку, столь живо врезавшуюся в мою память, и так как она остановилась в близком расстоянии от меня, чтоб выслушать изъявления восторга молодых кавалеров, статских и военных, то я спокойно мог разглядеть ее.

Каждый изгиб ее стана, каждая черта ее лица живо носятся передо мною, и мне все-таки трудно описать ее тебе, так как производимое ею впечатление чисто духовное. Настоящее свойство ее высказывается не столько в формах ее тела, сколько в ее осанке и движениях, не в самых чертах, а в их выражении, не в глазах, а в издаваемом ими свете, который то потухает, то снова загорается. Даже рост этой женщины какой-то духовный, – она невысока и неполна, а руки ее совершенно детские; у нее нет бюста, и при всем том она наводит на меня страх. Она молода, стройна, деликатна и скорее мала; в ее нежном и свежем лице, которое как-то мягко светится, только нижняя часть резко обозначена; нос скорее китайский, чем греческий, но словами не выразить привлекательности и прелести того, что окружает этот умный, горделивый монгольский нос. Светлые волосы ее великолепны, а большие, ясные, голубые глаза ее несколько напоминают проницательный орлиный взор.

Насколько очаровательна эта женщина, когда она возбуждена и говорит, настолько же она вяла, когда на лице ее мелькнет то утомление, которое теперь в такой моде. Вообще наружность ее беспрестанно меняется; самые противоречивые настроения непрерывно следуют одно за другим на ее лице и преображают его; то прельщаешься его детским, непорочным выражением, его цветущей красотой, то опять оно кажется гораздо старше. За исключением графини Адель, она одна не была нарумянена. Очевидно было, что ей говорили обо мне; она повернула голову, и глаза ее стали блистать по залу и поочередно останавливаться на различных группах; под конец она отыскала меня, тут она нагнулась к генеральше и сказала ей несколько слов, потом, не обращая внимания на близкое расстояние, взяла лорнет и начала рассматривать меня так бесцеремонно, что я пришел в замешательство и поспешил взять за руку Комарницкого, который в это время проходил мимо моего окна. Ничто другое не приходило мне на ум, и потому я заговорил о ней.