Венец славы: Рассказы

Неожиданно он увидел, что река внизу — это река душ, душ детей, отцом которых ему было предназначено стать, истекавших из него и беспомощно, безжалостно уносимых течением. Он уставился на воду. Это все его дети! Сыновья и дочери его плоти! Ему было предназначено стать отцом этих тысяч, тысяч миллионов душ, и однако ж он стоит здесь на бетонной набережной, опершись на балюстраду, а мимо него, с шумом ударяясь о твердь земли, вода несет детей его плоти, и они уходят в небытие.

Он постоял немного в тишине. Болели глаза. Попытался думать о том, что ему надлежит сделать — что-то ведь он замыслил? Почему он пришел сюда? Если он будет тонуть, перед ним, вероятно, промелькнут события его жизни. Он увидит опять перевернутую мебель — неуклюжее золоченое кресло с изогнутыми ножками и марлевой обивкой снизу, и сквозь темную марлю видны пружины, — опять пролезет между ножками и спрячется там, прижав колени к груди, в тайном и безопасном укрытии. Увидит большой дом, увидит кипы журналов, услышит едкий, приятный запах одиночества на третьем этаже того дома; войдет в ту комнату и в непорочности и безмолвии проживет там свою жизнь.

А возможно, он с криком упадет в воду. Будет барахтаться, размахивая руками и ногами, так с криком сразу и пойдет ко дну — и никто не сможет его спасти. Может, придут поглазеть, но спасти его они не могут. Или, возможно, он совсем ничего не увидит, никаких видений, никаких воспоминаний; возможно, это просто вранье, что человек, когда тонет, снова проживает свою жизнь, и он ничего не увидит, ничего; утонет в муках, и его унесет вниз по течению, и он уйдет в небытие.

Он взглянул на часы. Час, даже больше.

Он поспешно вернулся в свой кабинет. Служащая регистратуры, хорошенькая чернокожая женщина, пожурила его за прогулку под дождем. Взяла у него плащ, стряхнула, повесила. В приемной — он мог ее видеть через две приоткрытые двери — сидело (очевидно, они уже порядочно тут просидели) несколько человек. Он вошел в свой кабинет. Через несколько минут сестра ввела первого пациента вечернего приема, Херба Альтмана.

— На сей раз я пришел немного раньше положенного, но все как обычно. Диагноз прежний, — решительно произнес Альтман. На нем был модный широкий зеленый галстук, цвета мяты. С крошечными белыми искорками, резавшими Лоуренсу глаза.

Обменялись рукопожатием.

— Может, меня нужно просто пристрелить. Еще накличу, а? — Альтман рассмеялся. — Так или иначе, Ларри, я по-прежнему не могу спать. Все та же проклятая штука. Дайте мне что-нибудь посильнее, чтоб я заснул, а? А вы слышали про этого негодяя, про агента, которого я нанял следить за Эви? Ее приятель! Оказалось, что он ее приятель! Все ей выложил, предупредил ее. Я его выгнал, с ней тоже покончено, поверьте мне; по-моему даже, они с моей женой обмениваются наблюдениями и смеются надо мной; ничего, черт возьми, удивительного, что я не могу спать. Может, мне нужно просто сыграть в ящик, а? Всем будет легче? Как вы думаете?

— Давайте я осмотрю вас, как обычно, — осторожно произносит Лоуренс. — У вас действительно несколько возбужденный вид.

Перевод М. Кореневой

Ночная сторона

6 февраля 1887 г. Куинси, Массачусетс.

«Монтегью-хауз».

Что-то тревожное вчера вечером в доме миссис А. Почти никакой театральщины — обстановка уютная, хотя довольно жалкая и убогая, — в атмосфере лишь едва заметно что-то зловещее (особенно по контрасту с Вальпургиевой ночью, которую устроил этот беспардонный шарлатан из Портсмута, карлик Юстас, нагло вознамерившийся — на том основании — ошибочном, — будто я являюсь членом Новоиерусалимской церкви — это я-то! — представить меня самому Сведенборгу). Тем не менее удалился я в тревоге, и последовавшая беседа за обедом с доктором Муром, хоть и бесстрастная, а порой даже и фривольная, не успокоила моего духа. Перри Мур, разумеется, закоренелый материалист, приверженец Аристотеля и Спенсера, любит вкусно поесть и попить, а также отдает должное и более ничтожным прихотям естества; в его обществе, как и в университете, я склонен в целом разделять этот взгляд, ибо в моей природе заложено чудовищное тяготение к стадности, которого я не в силах побороть. (Которого я не хочу побороть.) Стоит мне, однако, остаться наедине со своими мыслями, и меня одолевают сомнения относительно собственной моей позиции, а мои интеллектуальные «убеждения» представляются мне самою ненадежною вещью на свете.