Венецианские сумерки

— Ах, Марко, Марко. Я не разбираюсь в политике, и она мне неинтересна. И ему тоже. Он просто боится одиночества.

Но Марко покачал головой и продолжил — как всегда, когда говорил с Люси, — по-английски:

— Я знаю таких людей. Такого типа.

Люси рассмеялась:

— Такого типа?

Марко не обратил внимания на ее смех.

— Они до сих пор, — тут он торжественным жестом обвел окрестность, — живут во времена La Serenissima. Они и дня тебе не уделят, если заподозрят, что ты хочешь проехаться на дармовщину. Не уделят и минуты.

— Что ты хочешь сказать? — Люси понемногу начала сердиться.

— Бесплатного ничего не бывает. Этим городом правили и всегда будут править деньги. Так-то. Ты — мне, я — тебе. Всему есть цена.

Он выразительно взглянул на ее вызывающе дорогое платье, и Люси внезапно увидела себя глазами Марко и остальных. Содержанка. Слово отпечаталось у нее в уме. Ее услуги оплачиваются. Шлюха, живущая за счет старика. Их грубые предположения были такими несправедливыми, такими необоснованными, но они не знали ни капли правды. Да и откуда? Как могли они понять силу мечты, которая привела ее сюда? Они даже вообразить себе не могут, повторяла она снова и снова, в то время как стыд мешался с негодованием.

Она заговорила срывающимся голосом, удерживая подступавшие слезы.

— Я училась на его музыке, слушала ее, впитывала, жила ею, — выпалила она, боясь сорваться, затем глубоко вдохнула, чтобы успокоиться. — Она помогла мне в очень трудные времена, когда я была моложе, совсем девчонкой. За годы до нашей встречи Фортуни подарил мне бесконечную радость своей игрой. А теперь, — сказала она, останавливаясь у своей двери и глядя на зеленую гладь канала перед собой, — мне выпал случай хоть чем-то за эту радость отплатить.

Марко слушал, не глядя на нее. Люси прислонилась к двери и добавила спокойно:

— Остерегаться мне нечего. У него такой большой дом, и там, конечно, очень одиноко. Просто Фортуни иногда нужно, чтобы его кто-то сопровождал.

Марко постоял возле двери, пока она поворачивала ключ в замке. Она знала, что он, как всегда, ждет приглашения войти, но предложила встретиться в другой раз. Она сказалась уставшей, но на самом деле злилась на этот город с его слухами и сплетнями — город, оказавшийся в конечном счете маленьким провинциальным городком.

Часа в четыре утра Люси сидела за столом в спальне и писала отцу, рассказывая о событиях последних недель и еще больше подчеркивая доброту синьора Фортуни. Спала она чутко и часто пробуждалась, потревоженная ночными шумами или плохим сном. Из-за снов особенно. Ее мог разбудить похожий на пощечину хлопок противомоскитной двери, и она снова видела, как убегает из дома неблагодарная дочь, а Молли остается сидеть за кухонным столом, закрыв лицо ладонями, в ожидании, пока спадет жара и пройдет головная боль. Или ей слышалось, как отдаются эхом в темном и пустом доме тонкие звуки печальнейшей музыки на свете — приношение Молли, навсегда запоздавшее, безнадежное, обращенное в непроницаемую тьму бесконечности.

Вернувшись домой, она скинула красное платье. Откуда им знать о том, что началось давным-давно? Нет, она пойдет до конца. Нечто (печальнейшая музыка на свете, сладостнейшая боль, самый чарующий из мифов — загадка, не разгаданная и поныне) проникло в нее давным-давно и не отпустит, пока история не придет к концу. Откуда им знать и какими словами им об этом поведать? Был лишь один человек в мире, с кем она могла поделиться, не сомневаясь, что он поверит и поймет. И еще она чувствовала, что, как только она расскажет, и будет понята, и поймет сама («Ага, вот что это такое, теперь мне ясно. Вот что это было»), — волшебство исчезнет. Подвергнув это рассудочному анализу, отдалившись, чтобы понять саму себя, она это потеряет. И увидит, что так или иначе волшебство было обречено погибнуть. Но сначала надо прожить эту историю, довести ее до конца. Такова цена снов и мечты. Ибо Марко прав: эти вещи имеют цену, но не ту, что он воображал.

Их уроки продолжались, но во время занятий Фортуни представал иным, более далеким, совсем не тем человеком, с которым Люси ходила в оперу, театр и в другие места. Это был «маэстро Фортуни». Фортуни официальный. Даже чуточку высокомерный. Совсем как та фигура на вершине горы, озирающая то, что творится внизу. Разумеется, он ничего такого не говорил, но держался именно так. Такова, повторял он, природа художника. Он ходит по обычным улицам, бывает там и сям, но все время остается незатронутым. Он улыбается, кивает, живет как все, однако глубинная основа его существа самодостаточна и безразлична к окружению. Он был художник, отстраненный от внешнего мира, — так катализатор ускоряет химические реакции, но не участвует в них. И пусть безумный, свихнувшийся мир вытворяет что угодно — художника ничто не касается.