Венецианский бархат

Она заметила гладкую щеку Бруно, промелькнувшую между двумя арочными проходами, подошла к нижней ступеньке ближайшей лестницы и взбежала по ней, не поднимая глаз. Перед ней возник какой-то мужчина. Он с любопытством взглянул на нее, но она не дала ему времени на размышления, а быстро прошла на следующий этаж. Она не обращала внимания ни на кого, кроме своей добычи: черная накидка юноши исчезла за углом.

Следуя за ним на расстоянии десяти шагов, она позволила ему войти в открытую дверь. Затем она появилась у входа сама и остановилась в тени. Из своего укрытия она увидела группу мужчин, человек десять, сгрудившихся вокруг какого-то металлического аппарата, размерами и видом напоминавшего ручную тележку; один мальчишка уносил печатные листы, усеянные черными рядами букв; двое мужчин склонились над металлическими прямоугольниками, а еще один размешивал в котле какую-то угольно-черную жидкость. Кто-то накрыл металлическую пластину одеялом, и раздался сочный шлепок, словно большую рыбу свалили на стол.

Над дверью она заметила надпись, вырезанную на доске вишневого дерева. «ИОГАНН И ВЕНДЕЛИН ДА СПИРА» – прочла она, и имя показалось ей знакомым.

Из раскрытой двери повеяло резким запахом, и это вырвало ее из задумчивости, напомнив о молодом человеке, ради которого она и пришла сюда.

«Вот, значит, чем он занимается, – подумала она, – этот славненький молодой человек».

Глава шестая

…Мнится мне, он бог, а не смертный образ, Мнится, пусть грешно, он превыше бога: Близ тебя сидит, не отводит взора, Слушая жадно Смех рокочущий этих губ. А мне-то Каково терпеть! Чуть, бывало, встречу Лесбию – душа вон из тела. Слово Вымолвить трудно. Нем язык. Дрожа бормочу. Под кожей Тонким огоньком пробегает трепет, И в ушах звенит, и в глазах темнеет – Света не вижу.

– Господин доктор, – сказала Сосия, подав на завтрак серую кашу из кукурузной крупы, едва сдобренную подливой. – Вы должны иметь бумаги, на которых были бы указаны ваше имя и адрес. Состоятельным клиентам очень понравились бы такие подробности. А вы заработали бы больше денег. Они предпочитают дорогие болезни, лечение которых длится дольше.

Рабино, на чьих руках ночью от чумы умерли двое ребятишек, поднял усталые глаза и взглянул на нее. Почему ее образ в последние дни двоится и расплывается? Интересно, неужели этот отвратительный запах когда-то казался ему привлекательным? Он не мог понять, что она говорит ему своим похотливым голосом. Почему у всего, что он ест, такой странный металлический привкус? Она была его женой, но не казалась даже членом семьи. Она неизменно величает его «господин доктор», ни разу не назвав по имени – Рабино. Даже прикасаясь к коже своих пациентов, он чувствовал б'oльшую близость.

– Я никогда не слыхал ни о чем подобном, дорогая, но если ты полагаешь, что это важно… – Он ощущал необходимость быть с ней вежливым, дабы компенсировать отсутствие подлинных чувств.

Она сказала:

– Я все устрою. С одной стороны будет надпись по-венециански, с другой – по-латыни.

– Очень хорошо. А теперь… я должен идти. У матери этих двух детей под мышкой образовался бубон[34]. Она пыталась скрыть его от меня, потому что не хотела отвлекать мое внимание от детей.

– Христиане? – поинтересовалась Сосия, сморщив нос.

– Обычные люди, Сосия, и они страдают.

– Они могут заплатить?

Рабино солгал:

– Они уже дали мне денег для аптекаря.

– Тогда отдай их мне. Я потрачу их на твои бумаги.

Денег у них не было. Рабино собирался сам заплатить аптекарю. Или обменять кое-какие из своих трав на prezioso liquore[35], triaca[36], на которую столь безосновательно полагались многие венецианцы. Он хотел обратиться к Струццо на Мерсерии, или к Карро во Фреццарии, или к Фенису в Сан-Люке, а при необходимости – и ко всем остальным, чтобы помочь молодой матери.

Он представил себе долгую прогулку на холоде и циничные лица, обращенные к нему: Фирконе, Сирена, Лилия, Яблоко или Солнце. Аптекари Венеции любили выдумывать себе поэтические имена, чтобы вплести кружево заклинаний в магическую формулу своих благоуханных снадобий. А если они не помогут ему, то всегда можно обратиться в лавки помельче, где ему пойдут навстречу в обмен на час-другой его времени, проведенный с их пациентами, или же письменное предписание скептически настроенному клиенту благородных кровей. Имя Рабино Симеона кое-чего стоило в Венеции, невзирая на его национальность или же, напротив, благодаря ей. В обстоятельствах крайнего порядка многие благородные венецианцы привыкли больше полагаться на быстрых и незаметных врачей-евреев, чем на собственных модных и словоохотливых лекарей.