Венецианский бархат

Неудивительно, что некоторые гостиницы страдали от гнева своих гостей, и владельцы приказывали всем путешественникам немедленно сдать ножи по прибытии. Другие предлагали им простыни, которые стирались не чаще чем раз в полгода, вне зависимости от того, сколько людей спало на них. Третьи в качестве кроватей использовали высоченные шкафы, на которые приходилось взбираться по шатким лестницам. Чехлы тюфяков были скудно набиты грязными и вонючими перьями, которые никогда не меняли и не выбивали, чтобы избавиться от паразитов, и те оказывали гостям яростный и кусачий ночной прием.

* * *

Чем дальше на север мы забирались, тем сильнее в моем муже проступал северянин. У него снова появилась одеревенелая походка, словно он копировал толстых бюргеров, чьи штаны, подтянутые чуть ли не до подмышек, обтягивали их огромные животы. В Венеции он научился ходить легко и естественно, так, будто плыл по воздуху. И мне не нравилось, что он забыл, как это делается.

Во Фрайбурге я опрокинула на него кружку с пивом, как и на себя, впрочем. Он вновь превратился в немца, то есть стал холоден, как лед, и даже не мог заставить себя посмотреть на меня.

– Ты сошла с ума? – негромко спросил он. По его лицу я видела, что он стесняется такой жены, как я. Жена-немка никогда бы не выкинула ничего подобного.

– Нет, всего лишь сглупила, – с вызовом ответила я, не в силах отвести взгляд от его замкнутого лица. Я думала, что пребывание в Венеции пошло ему на пользу. Он стал мягче и непосредственнее. А если теперь он останется в Германии, то вновь обретет суровость и чопорность.

Хозяйка гостиницы сжалилась надо мной и увела на кухню, чтобы отчистить мои залитые пивом юбки. Она проявила доброту, пичкая меня маринованным лососем и консервами.

– Вы такая славная малышка, – сказала она мне по-немецки (эти слова я понимала, потому что муж часто говорил их мне, занимаясь со мной любовью).

Она не удержалась и взяла мое замерзшее лицо в свои теплые шершавые ладони, а потом провела похожими на тарантулов пальцами по моей груди и бедрам, затаив дыхание, словно хотела сказать: «Как может такая крошка быть взрослой и к тому же замужней женщиной?»

Вскоре на кухне появился мой муж, устыдившийся и опечаленный, чтобы увести меня с собой. Хозяйка с сожалением закудахтала о чем-то и принялась оживленно жестикулировать.

– Что она говорит? – спросила я.

– Она говорит, и я с ней согласен, мол, ты такая восхитительная, что она могла бы съесть тебя целиком. И раньше она никогда не видела таких маленьких венецианок.

Это происшествие растопило лед, который образовался было между нами после того, как я пролила пиво, и я бросилась ему на шею. Он был полон раскаяния и нежен, как мать. Поэтому я утешила его, как могла, и между нами все снова стало хорошо.

Каждый вечер мы съедали столько, что это казалось мне невозможным. Еда стала нашей единственной защитой от холода.

Пища лежала у меня в животе так, словно умерла там. Наступил «сезон дичи», как выражаются местные жители. Это означало, что пришло время убивать и поедать все, что быстро бегает и чья кровь достаточно темна, чтобы сделать из нее подливу. И мы жевали мясо оленя, дикого гуся и кабана – все они были залиты сливками и буквально плавали в них. Суп-пюре с грибами, белый соус с капустой, жидкий заварной крем, пирог с кремом и ревенем – везде были сливки. Я умоляла дать мне рыбу, и мне принесли какую-то вонючую штуковину, залитую желтыми сливками. Речная и озерная рыба отличается от морской, заявила им я, и отодвинула в сторону блюдо со сливками, словно избалованный ребенок, чем очень расстроила своего мужа.

Он выглядел так, будто готов был взорваться. В душе у него кипели эмоции – гнев боролся с печалью, и печаль победила. Он отправился на конюшню, где нам разрешили сгрузить гроб с телом Иоганна, и оставался там некоторое время. По-моему, он разговаривал с братом о делах.

Иногда, по ночам, у меня больше не был сил терпеть все это. Желудок мой бунтовал от такой кормежки. У меня начались колики, и я сворачивалась клубком на постели. Когда он возвращался в комнату, я лежала к нему спиной. Он всегда прощал мне мое хныканье и гладил меня, пока я не засыпала. Если среди ночи я просыпалась и чувствовала себя лучше, то мы занимались тем, что я называла «горной любовью», то есть суеверным манером отгоняли от себя страхи.