Венецианский бархат

Я не мог обманывать себя тем, что покорил ее сердце. Тем не менее, как ты понимаешь, – я владел ею. И был чрезвычайно горд собой. Я был любовником самой желанной женщины во всем Риме!

Теперь у меня было о чем писать.

В своих стихах я стал называть ее Лесбией. Так ребенок придумывает название тому, чего отчаянно жаждет, словно от этого его вожделение обретает законную силу. Например, отражение солнца или луны в воде. И мое обладание Лесбией было столь же эфемерным. Это прозвище стало самым большим комплиментом, который я мог даровать ей. Женщины с острова Лесбос считаются самыми утонченными и совершенными на всем свете; кроме того, о чем свидетельствует их живое воплощение – поэтесса Сафо, они обладают изысканной изощренностью, поэтическими наклонностями и нежной страстностью. Я вовсе не вкладывал в него второе значение, феллаторическое…[14] Прости меня, если тон мой, коим я объясняю тебе недомолвки, кажется тебе покровительственным. Не знаю, обсуждают ли подобные вещи в провинции и военных лагерях.

Воробей Лесбии, сандалия Лесбии, поцелуи Лесбии… Я поклялся, что наши поцелуи будут чем-то бóльшим, чем песчинки на пряных и ароматных берегах Кирены[15]. Слепящий жар солнца, власть и могущество Рима – все растает в огне нашей страсти. Я похвалялся, что сообразительность ее ручного воробья и его осторожные атаки на ее пальчик превратятся в ничто по сравнению с теми плотскими удовольствиями, что я сумею предложить ей.

Итак, я тоже стал солдатом, Люций. Сочинение стихотворений, посвященных Клодии, превратило меня в военачальника над словами!

Теперь я – уже заслуженный ветеран. Сначала я прогоняю слова маршем и выстраиваю их в боевые порядки. Затем я говорю: «Итак, слова, исполняйте свой долг и служите!» И они выступают в путь, иногда сразу же попадая в цель, а иногда рассыпаясь недомолвками с сексуальным подтекстом, дурно рифмованными и лишенными смысла.

Поначалу мне казалось, будто я изобретаю новые чувства и ощущения, например «судорожное сжатие сердца» или «щебечущий трепет над моей обнаженной спиной», но все эти образы – лишь пешие солдаты старых чувств. Поэтому я всегда возвращаюсь к пяти великим генералам.

Всякий раз, собираясь писать новую поэму, я призываю их к себе и говорю:

– Губы! Нос! Глаза! Кожа! Уши! Скажите мне, что сделала с вами Клодия! Подумайте и тотчас же доложите мне!

Шаркающей походкой они удаляются обдумывать мой приказ и возвращаются с докладами. Я готовлю восковые дощечки и берусь за стило.

– Губы первые! – говорю я. – Что она сделала с вами?

– Изнасиловала нас, господин.

– Нос?

– Изнасиловала… духи…

– Довольно, – перебиваю я его. – Кожа?

– Изнасиловала до смерти.

– Уши, вас тоже?

– Этот голос…

– Скучно! – заявляю я им. – Расскажите мне что-нибудь новенькое об изнасиловании.

В конце концов им это удается. Губы приносят мне воспоминания о поцелуе, нос – память о благовонии, и постепенно все это складывается воедино. Я пишу и стираю слова с восковой дощечки до тех пор, пока меня не охватывает чувство узнавания, пока я не начинаю видеть, как мои чувства парят в этом жемчужном зеркале.

Я заканчиваю работу над стихотворением только тогда, когда уже не могу подойти к нему снова и захватить его врасплох. Если же, перечитав его, я говорю: «Ага! Есть!» – значит, оно готово. Стихотворение уже сражается самостоятельно. Оно более не нуждается во мне и идет в мир само по себе.

Чтобы принести мне славу и сделать знаменитым.

Чтобы все узнали о том, что в этом хваленом городе шлюх появился еще один поэт, которого надо кормить.

Глава первая

…Но в обмен награжу тебя подарком Превосходным, чудесным несравненно! Благовоньем – его моей подружке Подарили Утехи и Венера. Чуть понюхаешь, взмолишься, чтоб тотчас В нос всего тебя боги превратили.

Когда Венецию окутывает густой молочный туман, город начинает разрушаться. Глаз видит тусклые мазки силуэтов, в которых проступают первые наброски архитектора: скелеты palazzo[16], какими он видел их на бумаге, когда они жили еще лишь в его мечтах. А потом, когда дымка поднимается, эти здания вновь обретают плоть и кровь, словно отстроенные заново. Но, пока этого не случится, жители Венеции отыскивают себе дорогу носом.

В сгустившемся воздухе каждый дурной запах и благоуханный аромат усиливаются многократно. Каналы пахнут бараниной и скошенной травой, испарения над вечным прибоем дышат темными морскими глубинами, новорожденные благоухают мышиными норками, а женщины – своими желаниями.