Венеция. Под кожей города любви

Наступает блаженная тишина, мы молча впитываем солнце. Через полчаса или около того Стеф и Бруно идут окунуться. Они стоят у кромки воды, осматриваются, болтают; море окутано серебряной дымкой жары. Потом они заходят в воду по колено, по пояс. Навстречу катится ласковая круглая волна, и они ныряют в нее вниз головой, как дельфины. На поверхность они выныривают уже далеко от берега, отфыркиваются, и я вижу, как Бруно делает мощный рывок, оказывается рядом со Стеф и целует ее в щеку. Теперь они плывут обратно. Солнце стоит у меня над головой, оно просто льется мне на голову, как яичный желток.

Сквозь темные очки я наблюдаю за группой женщин, всем примерно лет по шестьдесят. На них бикини, орехово-смуглая кожа блестит от масла для загара. Женщины сидят, подогнув ноги, на разноцветных шезлонгах под закрытым, покосившимся зонтом. Одна из них сосредоточенно пришивает что-то толстой красной ниткой, с силой проталкивая иглу, — не иначе как штопает брезент или чинит парус для яхты. Другая подсмеивается над собой:

— Посмотрите на меня: у меня есть это… — Она хлопает себя по животу. — И еще вот это… — Хлопок по бедрам. — И кому какое дело? Вот такая я, не нравится — не берите!

С этими словами она опрокидывается на спину и с улыбкой отдается воле солнца.

Через пару часов наша тройка решает, что пора уходить. Возвращаемся к домику переодеться. Там — новая женщина, сказочная сорокалетняя красавица в леопардовой раскраски бикини. На ней очки в черепаховой оправе, как у Софи Лорен. При взгляде на них я вспоминаю, что на днях кинодива выступала в какой-то телевизионной программе. Стефания кричала: «Нет, ты подумай, ей восемьдесят пять! Последний приличный фильм с ней вышел еще в пятидесятые! И вообще, на самом деле она — мужик!» Красавица в бикини приехала сюда с дочерью-подростком и друзьями дочери. Все девчонки сложены, как Артемида, все мальчики напоминают мне Пана. Мы перездоровались, ребята с любопытством поглядывают на меня. Я предполагала, что в Италии сумею «слиться с фоном», но сейчас понимаю, что мне для этого недостает итальянской легкости, уверенности в себе.

На обратном пути к причалу мы проходим мимо отеля и частного пляжа, где Лукино Висконти снимал «Смерть в Венеции». За прошедшие десятилетия отель поизносился, его пастельные краски приглушены серым. Лидо — очень тихое место. На катере я, свесившись за борт, смотрю, как белая пена цепляется за воду, потом отделяется, исчезает, вновь поднимается и вновь цепляется.

Приближаясь к Венеции, мы начинаем различать мосты, площадь Сан-Марко, остроконечную башню колокольни. Город не давит — а такие вещи умел видеть Тёрнер[8], — постепенно возникая из ничего, он словно создан из ледяной пыли и… рисовой бумаги.

Стефания, Бруно и я выходим на берег и по узкому переулку проникаем в глубь каменной серо-коричневой Венеции. Стефания предлагает зайти в крошечную пастичерию с темно-розовыми мраморными стойками и рядами стеклянных банок, как из лаборатории сумасшедшего ученого, заполненных сладостями. Воздух прогрет и пахнет базиликом и сахаром.

— У них здесь бывает вкуснейшая пиццетта[9], но они сказали, что только по воскресеньям, — разочарованно вздыхает Стефания, переговорив с владельцами. — Я хотела тебя угостить.

Вместо пиццетты она берет себе сырный рогалик, а я выбираю пирожок с зелеными оливками и съедаю его, прислонившись к стойке. Мне кажется, что даже в костях у меня горит солнце.

— Принято заходить в подобные заведения после пляжа, это традиция, — объясняет Бруно, и я лениво киваю, наслаждаясь пирожком; произнести хоть слово выше моих сил.

Спустя время я настаиваю на том, чтобы заплатить за всех, — хочу таким образом поблагодарить за изумительный день. Мои друзья сопротивляются, но я чувствую, что так будет правильно; все их протесты — не что иное, как часть принятого этикета. Мне надо и дальше развивать интуицию, чтобы безошибочно понимать, когда нужно платить самой, а когда позволить, чтобы за тебя платили, когда настаивать, а когда уступить, когда протестовать, а когда — шептать слова благодарности.